Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.

Я бросил пинцеты на пол и сказал санитару: «Забинтуй этому культи». Меня всего трясло от такого перед Богом проявления наглости. Неужели этот человек не понимал, что он совершил? Всегда ли преступление против живого, против жизни наказывается по заслугам?

Пока я работал в больнице прииска, на автотрассе в августе случилось трагическое происшествие. Охранники, они же надзиратели в штрафном лагере на 24-м километре, Заводчиков и Гажеман пошли на охоту за гусями. Заводчиков впереди, Гажеман за ним. Должно быть по своей привычке конвоира Гажеман держал охотничье ружье в руках наперевес. На расстоянии двух метров от спины Заводчикова ружье Гажемана выстрелило. Гусиная дробь кучно поразила печень Заводчикова. Года два тому назад Заводчиков из нагана прострелил печень заключенного Арембристера. Я об этом рассказывал. Заводчиков, очень сильный, крепкий человек, довезенный живым до Певеке (24 км.) умер на операционном столе. Гажеман получил срок с заменой высылкой на фронт. Итак, простреленная печень у жертвы и у убийцы? Совпадение? Верующий сказал бы: «Перст Божий».

В больнице центрального лагеря, который мы нередко называли «комендантским» в Певеке работал заключенный врач терапевт Хмыров Николай Андреевич. Он прибыл в Певек в этапе заключенных в навигацию 1948 года. Врач Хмыров давал показания на Нюрнбергском процессе над главарями фашистов. О себе он предпочитал отмалчиваться, но я думаю, если он на процессе над фашистами был свидетелем, то наше советское правосудие отпустило ему немалый срок за сотрудничество с фашистскими врачами-извергами, занимавшимися в лагерях военнопленных античеловеческими опытами. Я заметил, что Хмыров утром, а нередко и вечером, старательно щеткой чистил свою верхнюю одежду, выйдя на крыльцо больницы. Что он хотел вычистить? Ведь он из больницы никуда не выходил, запачкать брюки и куртку не мог, но упорно чистил их щеткой. Мне кажется, что эту психологическую загадку я разгадал.

Хмырова, его психику, мучило сознание, как он запачкан страшным прошлым. Но тяжелый груз на душе — это не пыль, щеткой не вычистишь. Душа не очистится от ошибок или преступлений прошлого, сколько не три щеткой одежду.

Забой оленей для полярторга на 33 км. трассы Певек-прииски. Я встретил знакомых чукчей, угостил их трубочным табаком, а молодежь сигаретами, купил у них тушу оленя. Без головы, шкуры и внутренностей олень приблизительно весил 60 кг. Продавшие и купивший были взаимно довольны друг другом. На забое я увидел охранника Лапонина. Того самого, что пытался на 24 км. пристрелить меня из нагана. Я рассказал об этом эпизоде чукчам. Несмотря на свою природную сдержанность, они были возмущены. Лапонин купил для командира дивизиона охраны оленя. Работники полярторга загрузили кузов автомобиля купленными мерзлыми тушами оленей. Я сверху их оленей положил своего и сел наверху своего груза. Лапонин на правах охранника, а они чаще всего вели себя нагло, уселся в кабинке рядом с шофером.

Оказывается Лапонин, этот здоровенный, высокого роста мужик, не удосужился сам положить купленного оленя, а приказал это сделать чукчам. Я, узнав у торговых работников, сколько погружено туш оленей, понял, что в кузове сверх оленей полярторга лежит только мой олень. Не доезжая до места, куда я ехал, я слез с грузовика вместе с моим оленем. Потом я узнал, что около склада полярторга Лапонин не получил оленя, так как его не было. Были только туши оленей, закупленные полярторгом. Через несколько дней Лапонин отправился к чукчам в их стойбище и стал требовать оленя. Ему резонно ответили, что раз он купил, то должен был взять покупку и сам погрузить. Лапонин по вохровской привычке стал угрожать наганом, крутил его перед носом стариков, чем оскорбил старейшин. Отборно ругаясь Лапонин ушел ни с чем.

Когда он ушел довольно далеко от яранг, и его фигура отчетливо выделялась на снегу, кто-то из чукчей «принял» его за беглеца из лагеря и стрелял из винтовки с расстояния 800-900 метров. Лапонин с трудом доковылял до автотрассы с простреленным бедром. Обо всем этом мне рассказали мои друзья-чукчи. Я подумал, что этот Лапонин, потенциальный убийца, все же почувствовал на своей шкуре, что такое пуля, входящая в собственное тело.

Однажды, когда я работал на 47 км. заведуя медицинским участком автотрассы (200 км.), ко мне пришел Ымтыкай Тимофей, младший из сыновей старика Энлё. Он взволнованно сказал мне, что в тундре пропали его старшие братья — Готгыргын и Нанай. Было лето, погода стояла на редкость хорошая. Оба брата даже без огнестрельного оружия пошли проведать пасущихся в тундре своих и колхозных оленей. И вот два опытных оленевода-охотника бесследно исчезли. Ымтыкай выразил опасение, не убили ли их беглецы. Его обычно бесстрастное лицо, как у большинства северных народов — чукчей, эскимосов и канадских индейцев, явно выражало тоску предчувствия беды. Мы все, в том числе и чукчи, были оповещены о побеге группы заключенных с Красноармейского. Опять ушел Чебунин, а с ним Кириченко, Мартюшев и Фомин. Только Фомин не был в полном смысле отпетым уголовником. В прошлом военный летчик, он что-то натворил на военной службе и получил срок. Кириченко имел на Украине брата, крупного партийного работника, который писал лагерному начальству: «Держите мерзавца полный срок на тяжелых работах». Об этом мне говорили лагерные работники, офицеры. Ымтыкай звал меня в тундру искать его братьев и, если удастся, рассчитаться с беглецами. Ымтыкай интуитивно чувствовал, что братья убиты. Но у меня был больной, которого я должен был отвезти в Певек, и я сказал Ымтыкаю, что, в случае встречи в тундре с людьми, надо приказать им поднять руки вверх. У Мартюшева на правой руке нет двух пальцев. Я сам их когда-то на прииске ампутировал. «Вот тогда вы можете их всех перестрелять», — добавил я. Но охрана поймала всех четверых в людном месте, на стоянке катеров, и пристреливать их постеснялась. Беглецы думали захватить катер и морем добраться до Аляски. А мать Ымтыкая, движимая, мне трудно об этом говорить, материнским инстинктом, нашла своих убитых заколотых ножами — сыновей в неглубоком ручье, протекавшем по тундре.