Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.

Конечно, такие беседы с Платисом велись с глазу на глаз. Я слишком хорошо знал, сколько в лагере среди заключенных «патриотов», т.е. стукачей. Ведь стукачи способствовали второй судимости уже в лагере моих хороших знакомых. Так «венчали» добавкой к сроку по 58 статье Пархоменко Ивана Ефимовича, Водиникого Всеволода Александровича, земляка Платиса доктора Стреле Артура Фрицевича. Стреле даже за его резкие протестующие разговоры среди заключенных, разговоры, полные критики и презрения в адрес Сталина, осудили на расстрел, замененный потом десятью годами.

Сидя в камере осужденных на расстрел, Стреле сильно голодал, так как бандиты и разные убийцы в ожидании исполнения приговора отбирали пищу у «контрика» Стреле. Когда с новым сроком доктор Стреле возвращен был в лагерь, он, прекрасный врач-диагност, имел одну слабость: работая в больнице лагеря №1 Красноармейского прииска, он, когда больничный повар Назад Рустам-оглы Аббас сади говорил: «Доктор, обед на столе», по-детски хлопал в ладоши и восторженно говорил: «кушать, кушать будем». Мое сердце при этом сжималось от жалости. Платис мне говорил: «Вот до чего довел коммунистический режим, советская власть страну и народ и нас, прибалтийские нации». Я возражал ему: «Доктор, благодарите своих земляков — латышских стрелков, которые спасли большевиков, Ленина и его окружение, от разгрома в момент мятежа эсеров».

Еще раз скажу, что разговоры такие ввиду их опасности велись без свидетелей.

Моя дружба с чукчами, а по-научному с чукотскими аборигенами, началась еще когда я работал в медпункте 47 км. Особенно я подружился с тремя братьями Готгыргыном, Нанаем и Ымтыкаем. Ымтыкай — младший из них, в школе учителя давали чукотским детям русские имена, и его русское имя Тимофей. Пожилого отца трех братьев зовут Энлё. Подружился я и с коллегой — медсестрой Олей. Ее чукотское имя Нутерультынэ. Она похожа на японку, и я думаю, что она не чистокровная чукчанка, а метиска. Наверное, полурусская, получукчанка. И если кто-либо из знакомых чукчей проходит через Пыркакайскую долину, где расположен прииск «Красноармейский», они стараются увидеться со мной. Я фельдшер больницы, бесконвойный, и поэтому свободно хожу по двум лагерям и по территории прииска. Если через наш прииск, направляясь в свое стойбище, идут чукчанки и нередко посещают магазин, то я, увидев их, советую не задерживаться тут, а быстрее уходить, так как на прииске много бесконвойных заключенных, «изголодавшихся» по женскому телу.

К нам на прииск привезли каторжников. Это даже не этап, а группа истощенных, умирающих людей, их менее сотни. Их поместили отдельно в особо охраняемое помещение. Лагерники такие небольшие зоны называли БУР, то есть барак усиленного режима. А начальство прииска и лагеря называет «тюрьма». Каторжников везут в нашу лагерную больницу. Одеты они в одежду, меченую номером, литерами «КТР». Даже шапочка с такими отметинами. На одежде — телогрейке, верхней рубашке и на одной штанине вшиты белые полосы с номерами. Нам, медперсоналу, запрещено узнавать их фамилии и имена. Надо обращаться примерно так: «147-й», как ты себя чувствуешь?» Или санитар бежит ко мне и говорит: «А 43-й уже умер». Все, поступившие в нашу больницу, страдают алиментарной дистрофией. Истощены они до крайности. Я прихожу в ужас, обхватывая кольцом своих пальцев — большого и среднего — бедро в верхней трети взрослого мужчины. Это скелеты, обтянутые кожей. Потом, позднее, после войны я видел фотографии трупов в фашистских концлагерях. Такие же были поступившие в наше больницу каторжники. Только это были еще чуть живые трупы, говорящие слабыми голосами.

И они умирают в нашей больнице один за другим, а в коридоре поставлен конвоир. Меня удивила и рассмешила такая распорядительность начальства. Я поинтересовался, зачем этот пост у палаты, где лежат умирающие. Охранник ответил: «Чтобы не убежали». Я расхохотался, глядя в тупую физиономию стража. Охранник стоит в коридоре, в тепле стоять ему 12 часов, потом его сменит другой. Мне этого «часового» стало жалко, он явно тяготился своим стоянием на таком «ответственном» посту, и я велел санитару дать охраннику табурет. Страж с благодарностью уселся на табурет у дверей палаты с каторжниками. Боже мой, кто бы они ни были, но сердце содрогается, когда смотрю на эти живые скелеты. Платис распорядился умершего не оставлять ни на минуту в палате, а выносить в коридор на час-полтора, а потом уносить в морг. И вот я подхожу к охраннику и говорю: «Еще один КТР убежал». «Куда?» — вскакивает с табурета охранник. «Далеко, — говорю я, — ты его не догонишь». Он не понимает. Тогда я поясняю: «На тот свет, где нет тюрьмы, лагеря и охраны». «А-а-а», — облегченно мычит охранник. В это время на топчан в коридоре напротив сидящего на табурете охранника санитары кладут тело навсегда освободившегося от земных мук очередного каторжника.