Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.

После обеденного перерыва трагикомедия суда продолжилась. Я не последовал «сочувственным» советам председателя трибунала Губского и, защищаясь от голословных обвинений, сказал, что этот суд напоминает мне суд в фашистской Германии над Димитровым по делу о поджоге рейхстага. Да, своими словами я провел знак равенства между фашистским и советским судом. Оба фальсифицировали дело и оба были несправедливы. В заключительном слове я сказал, что если все адресованные обвинения судьи смогли бы доказать, то я заслуживаю расстрела. Во всяком случае если бы они, судьи, обвинялись бы в инкриминируемых мне преступлениях (подготовка террористических актов против командиров Красной Армии), а я был бы их судьей, то я осудил бы их на расстрел. Приговор мне гласил: «семь лет исправительно-трудовых лагерей и три года поражения в правах. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит». Потом меня препроводили в подвал, в следственную камеру за «вещами». Я попрощался с Алексеевым, Львовым и стариком-старателем. Он оказался прав — я получил меньше «червонца». Был уже вечер, когда меня отвели в камеру, где находились уже осужденные. Дверь за мой захлопнулась звякнул запор, и я очутился во мраке. «Добрый вечер», — сказал я. Ко мне подошел кто-то, зажег спичку, осветил меня. «А, тоже из армии, — сказал, увидев меня в красноармейской форме, — За что, и сколько получил?»

Так началась моя тюремная жизнь в камере, где в разное время было 10-12 человек, уже «окрещенных» нашим «справедливым» судом. Старостой в нашей камере был тоже осужденный по 58-й статье красноармеец Иван Скрипаль. Его природный украинский юмор, его забавные и смешные истории, которые он часто рассказывал нам, помогали немного отвлечься от нашего тяжелого положения, несколько забыться и даже посмеяться. Вот сейчас, когда я вспоминаю прошлое, встает передо мной облик Ивана Скрипаля. Немного выше среднего роста с продолговатым лицом и несколько крупноватым носом, с хитрым прищуром добрых глаз, с украинским говором, он невольно располагал к себе каждого, кто с ним вступал в разговор. Он, староста камеры, принял меня в ряды однокамерников весьма доброжелательно. Оно и понятно: ведь я был его коллега по несчастью. Такой же боец Красной Армии, так же несправедливо обвиненный и также несправедливо осужденный. В нашей камере, к счастью, преобладающее число заключенных было осуждено по 58-й статье. Таким образом мы, политические заключенные, были ограждены от произвола уголовников, как это было в пересыльных лагерях, где нередко за пайку или хорошую одежду и обувь убивали владельца такого «добра». В этой тюремной камере по обеим сторонам ее стен были широкие нары, на которых ночью спали ее обитатели. Днем спать не разрешалось. Окна были снаружи закрыты деревянными козырьками. Приблизившись вплотную к грязному бетонному подоконнику, можно было увидеть наверху в просвет между козырьком и стеной клочок неба. Из обитателей камеры, состав который не был постоянным, помню немногих, причем фамилии их забыл. Помню Генриха (?) Панкраца, пожилого немца. Он, кажется, был пастором секты ментонитов. Были в камере жители Благовещенска Ламзин (его отец-старик, до революции владевший мельницей в городе, сидел в другой камере) и молодой парень, кажется, шкипер одного из амурских судов, речник, балагур и похабник. По какой статье он сидел, не знаю. Большая часть моих «компаньонов» сидела по 58 статье, хотя однажды в нам в камеру «подбросили» одного бандита. У него были отбиты легкие, он кашлял кровью и знал, что обречен скоро умереть. Тогда старостой камеры был уже я. Ивана Скрипаля взяли на этап. Я распорядился положить больного на нарах ближе к отопительной батарее. В глазах бандита я прочел огромное удивление. В тех камерах и в той среде, где он раньше был, такое не делалось. Там у батареи, дающей тепло, обычно лежал здоровяк, «авторитетный» вор или просто сильный зверь. Этот больной парень подозвал меня, предварительно узнав у других, что старостой меня избрала камера, и тихо сказал мне: «Вижу, что ты человек». На что я ему ответил, что все мы люди в этой камере, и что нелюди нас сюда посадили.

Мы, обитатели камеры, жалели нашего больного бандита, видя, что он обречен, что жизнь у него отнята. И какой бы он ни был в прошлом, чтобы он ни совершил против людей раньше, сейчас, в настоящем это был умирающий, харкающий кровью человек. И он, человек уголовного мира, столь чуждого нам, понял и оценил человечное отношение к нему. Однажды в нашу камеру втолкнули испуганного довольно жалкого на вид человечка. У нас было принято задавать вопросы вновь прибывшему. Новичок отвечал сбивчиво, путано, жаловался на произвол тюремных властей, глаза его беспокойно бегали. Он производил впечатление жалкого и одновременно скользкого человека.