Алексей Шеметов - Вальдшнепы над тюрьмой (Повесть о Николае Федосееве)

— Что ж, места неплохие, — сказал Николай Евграфович. — Но дело не в местах.

— А в чём же? В людях? И люди здесь хорошие. Обживётесь. — Незнакомец протянул руку. — Лежава. А вас мы уже знаем. Слух пришёл раньше вашей партии. Мы рады видеть здесь настоящего марксиста. Идёмте, представлю вам наших. — Лежава подвёл Федосеева к своим друзьям.

Здесь надо отбыть пять лет. В труде эти годы прошли бы незаметно. Но вот шли дни и недели, а работа не двигалась. Мешал Юхоцкий. Он размножал свой «обвинительный акт» и ежедневно посылал один экземпляр в какую-нибудь сибирскую колонию ссыльных. Николай Евграфович вскоре стал получать злые письма и угрожающие анонимки. Сначала он жил в шестистенной избе, в той её половине, где столовались политические, а потом ему показалось, что его новые знакомые, сбитые с толку сплетней, в самом деле в чём-то его подозревают, и он нашёл на этой же набережной улице отдельную избушку во дворе крестьянина и поселился в ней, хотя завтракать и обедать ходил в столовую колонии.

За русской печью была отгорожена спаленка, едва вмещавшая небольшую деревянную кровать, которая ночами казнила ссыльного, не давая ему успокоиться и забыть оскорбительные анонимки. Но однажды его растревожило не какое-нибудь ядовитое послание, а милое и бесконечно доброе письмо Марии Германовны. В этом письме Маша клялась своему другу, что, как бы ни сопротивлялось начальство, она добьётся разрешения на брак и приедет в Верхоленск.

Оголтело кричали во дворах петухи. Федосеев натянул на голову одеяло и всё ещё пытался заснуть, но наконец понял, что это ему не удастся, и встал. Над кроватью, чуть в стороне, светлело слуховое окошко, совсем маленькое, меньше тюремного. Он подошёл к нему и посмотрел на сосновую гору, затянутую клочьями поднимающегося тумана. В распадке тоже белел туман, но там он лежал молочным озером. Да, Маша полюбила бы эти места. А Аня, пожалуй, вскрикнула бы от изумления, глянув на это белое озеро в сосновых горах. Но Аня окончательно потеряна. Ей здесь не бывать.

Николай Евграфович надел брюки, натянул юфтевые сапоги, вышел из закутка. Взял со стола архангельское письмо, перечитал его и принялся шагать по широченным жёлтым половицам, вчера старательно выскобленным и вымытым молодой хозяйкой. Да, Мария Германовна приедет. Обязательно приедет. И что же тогда делать? Жениться? Но это будет кощунством. Кощунством над святой дружбой. Боже, как всё сложно. Ведь ты любишь Машу и всё-таки не можешь переступить с ней брачного порога.

Он надел косоворотку, взял полотенце и мыло, сбежал с крутого, без перил, крылечка, прошёл по сонному двору и открыл калитку. Улица была почти по-ночному тиха, ни одна хозяйка ещё не подоила коров и не выгнала скотину за ворота. Он свернул в проулок и направился к реке. Задумавшись, глядя себе под ноги, он спустился с берегового откоса, прошёл десяток шагов по гремящей под сапогами гальке, потом поднял голову и резко остановился, увидев перед собой голую женщину. Она стояла по колена в воде и тёрла мылом голову, и длинные распущенные волосы падали мокрыми прядями на спину. Её розовое тело, полное, но стройное, с выгнутой спиной, было невинно прекрасно, и Николай Евграфович, не ощутив в первое мгновение никакого смущения, не сразу смог отвести взгляд от скульптурно красивых бёдер, на которых висели клочья мыльной пены, напоминавшие меховой набедренник.

Он уже шагнул в сторону, но женщина обернулась и остановила его.

— Что убегаете? Купайтесь. Я не съем вас.

Она смотрела на него, не испытывая никакого стыда, как сама природа, обнажившая свои красоты. Но он всё-таки ушёл отсюда. Удаляясь и не оглядываясь, он всё ещё видел её, красивую, не безгрешную, конечно, но целомудренную в своей простоте. Аню тоже легко представить обнажённой. А вот Марию Германовну страшно увидеть раздетой. Почему? Может быть, интеллигенция запуталась в созданных ею сложностях? Может быть, надо проще смотреть на жизнь?

Он поднялся далеко вверх по берегу, там выкупался и вернулся в свою избушку освежённым и бодрым. Ещё раз прочитал письмо Маши. И впервые здесь сел за работу.

Юхоцкий недавно снял квартиру в другом конце села, зажил своей семьёй и перестал ходить в политическую столовую, и Николай Евграфович, не видя его и не получая больше письменных проклятий, мог спокойно работать. Но случай всё-таки столкнул их. Как-то раз вся колония засиделась после обеда в столовой, и Юхоцкий, пришедший навестить хозяйку и, наверно, что-нибудь выведать, нарвался на сборище. На мгновение опешив, он скоро овладел собой и пошёл по кругу, пожимая всем руки. С Николаем Евграфовичем он поздоровался с ехидной учтивостью.