Алексей Шеметов: Искупление: Повесть о Петре Кропоткине

В 1862 году, окончив Пажеский корпус, он навсегда снял парадный сюртук с золотыми позументами, белые рейтузы и сияющие сапоги, туго обтягивающие ноги до самых колен. И явился во дворец на прощальный прием к императору не в ярком гвардейском мундире, в каких предстали перед его величеством другие воспитанники корпуса, а в тусклой форме амурского казачьего войска — в черном сюртуке и серых шароварах. Александр окинул взглядом новоявленных офицеров и с удивлением обнаружил среди них невзрачного хорунжего, едва узнав в нем своего изящного камер-пажа. «Князь Кропоткин?! Так ты едешь в Сибирь? А твой отец согласен?» — «Да, согласен», — ответил Кропоткин, хотя ему еще не удалось сломить письмами сопротивление гордого и сурового батюшки. «Тебя не страшит ехать так далеко?» — спросил государь. «Нет, не страшит. Хочу работать, а в Сибири много дел. Я имею в виду начатые реформы, ваше величество.» — «Реформы?.. — Александр посмотрел на него с печальным недоумением. — Ну что ж, поезжай, князь», — сказал он устало.

И князь укатил в Сибирь, впервые повернув не в ту сторону, куда текла его жизнь, жизнь столбового дворянина, кровного потомка Рюриковичей.

Иркутск, возбужденный идеями реформ, принял юного горячего князя восторженно. Его с радостью взял к себе молодой генерал Кукель, временный губернатор Забайкальской области, недавний покровитель ссыльного Бакунина (Кропоткин хотел бы видеть легендарного бунтаря, но не застал его в Сибири). Кукель увез казачьего офицера в Читу и предложил ему огромную работу — преобразование городского самоуправления, тюрем и системы ссылки. Хорунжий жадно набросился на проекты. Но генерал не ограничивал его этим, а частенько посылал в глубину области обследовать дела местной администрации. «Дерзайте, искореняйте чиновничье самоуправство и насилие». Кропоткин садился в сани и на неделю уезжал в какое-нибудь степное или горное захолустье. Возвращаясь в Читу, он опять с жаром брался за свое главное дело. Но его проекты, как и доклады о преступлениях местных властей, отсылались в Иркутск, оттуда — в столицу и там погребались в мерзлотных недрах канцелярий. Реформы начинали леденеть. Леденели они в правительственных верхах. Стужа Петербурга доходила и до Сибири. Коченели начатые дела. Пылкого реформатора Кукеля отстранили от должности, обвинив его и в том, что он помог Бакунину бежать через океан и Америку в Европу. Кропоткин уже успел убедиться, что с реформами все кончено. Оставаться в Чите не было никакого смысла. Весной он пошел на сплав муки по Шилке и Амуру в места голодающего казачества. В конце лета ему пришлось добираться с низовий Амура до Иркутска, чтобы доложить генерал-губернатору о гибели сорока груженых барж, разбитых бурей о скалы. Генерал-губернатор его же и послал с этим страшным докладом в Петербург. В конце зимы князь вернулся в Иркутск, и хозяин губернии взял его к себе чиновником особых поручений, затем послал во главе экспедиции в Маньчжурию. За амурской экспедицией последовала сунгарийская. Путешествия так распалили Кропоткина, что он задумал всецело заняться исследованием Сибири и писал брату Александру в Москву бурные письма, нетерпеливо звал его в эти дивные края. И Александр в конце концов загорелся, приехал, поступил на службу в Иркутский казачий полк. Чиновник особых поручений, не слишком обремененный делами в зимнее время, мог жить теперь в одной квартире с самым близким человеком, блистать с ним среди губернской молодежи философскими познаниями, устраивать концерты и спектакли — именно так и зажили братья, но один из них, младший, сманивший сюда старшего, как только учуял первый запах весны, спешно принялся готовиться к новой экспедиции. На сей раз он сам выбрал маршрут. Сопровождаемый одним верховым казаком, он прошел больше тысячи верст по скалистым горам Восточного Саяна. У подножий гольцов он пытливо всматривался в плиты и валуны, изборожденные движением льда. И вот отсюда, с высот Саяна, он впервые явственно увидел обширные древние ледники, тайну которых ему предстояло открыть.

Самую трудную экспедицию он совершил в последнее сибирское свое лето. Далеким северным золотопромышленникам понадобилась скотопрогонная дорога, и он взялся ее отыскать, преследуя, конечно, научную цель — изучение горного рельефа. В мае, взяв с собой топографа и зоолога, он спустился на паузке по Лене к устью Витима. Отсюда поднялись конной тропой до Олекминских приисков. Там набрали конюхов, снарядились, и караван из пятидесяти лошадей двинулся по никем не изведанной тайге на юг. В начале осени экспедиция дошла до Читы. Люди, не раз терявшие надежду выбраться из гибельных дебрей, оборванные, изъеденные до кровавых язв гнусом, ликовали. Они шли по собственной воле, без малейшего принуждения, без всяких приказаний. Именно в этой экспедиции Кропоткин понял, что народ, не скованный давящей административной силой, способен вершить даже невозможное.