Арсений Замостьянов - Гаврила Державин - Падал я, вставал в мой век...

В последние месяцы службы кто только не интриговал против Державина?! Он не мог разобраться в хитросплетениях этой интриги, не мог точно установить — кто же действует против него? Старые недруги вроде Завадовского, молодые друзья императора, дельцы-евреи? Или всему виной — лицемерный характер государя, который сторонится опытных и прямодушных.

Но вот, например, Фёдор Васильевич Ростопчин. Его не назовёшь ни молодым радикалом, ни старым противником певца Фелицы. Ростопчин — один из идеологов русской партии, по убеждениям — почти шишковист. Остроумен, ловок. Как и Державин, начинал службу в Преображенском полку, потом участвовал в Рымникском сражении под командованием Суворова. Но военная карьера его не сложилась. Зато, войдя в доверие к Безбородко (снова совпадение с судьбой Державина!), он стал влиятельным дипломатом. Сделался любимцем великого князя, а потом и императора Павла, хотя не сочувствовал его пруссофилии. Шутник Ростопчин, как никто другой, умел влиять на Павла, смягчать его гнев. Но… ровно за три недели до гибели императора Ростопчин угодил в опалу. Навет на Ростопчина был частью заговора: императора изолировали от верных ему людей. Пожалуй, впервые Ростопчина обвели вокруг пальца — с тех пор он дул на воду, а для публики чередовал проявления осторожности с аттракционами дерзости. Ростопчин понимал, что репутация чудака и оригинала во многих отношениях удобна.

Но до чего же он двуличен, этот Ростопчин! Державину ведомо, что он заглазно высмеивал его министерскую политику.

Державина тянуло к старинным друзьям, он и с недругами не любил лицемерить, а уж перед друзьями являлся в домашнем халате. Жаль, что Капнист далече — но в письмах малороссийскому другу можно пооткровенничать:

«Благодарю, братец, за дружеское письмо. Не хотел было тебе писать, для того чтоб ты не подумал, что будучи генерал-прокурором не хотел из гордости, а теперь из подлости пишу. Но как хочешь, думай. Тогда при хлопотах надоел и досадил, как горькая редька; а теперь истинное усердие и забота твоя о мне требует, чтоб помирился и благодарил. Впрочем уведомление твоё о каверзах против меня мне не могло служить к пользе и отвратить интриги, возымевшие уже давно своё. Как бы я ни оправдался, всё должно было уступить домогательству и желанно самого Государя; но как уволен, слава Богу, без оскорбления, по моей просьбе и с милостью, то и дело тем кончилось, что я остаюсь здоров, спокоен и весел; а будучи в той должности, три болезни должен был перенесть и одну весьма опасную. Касательно обвинения меня, то оно неосновательно и неуспешно бы было, ежели бы и придраться захотели; ибо определение Сената подписано всемогущим Строгановым, вездесущим Козодавлевым и велемудрым Неплюевым, которые никаких более замечаний по делам не принимали; но как дело сие основано и на законах, то и опасаться мне нечего, тем паче что указ 1783 г. гласит только о переходе, разумеется, посполитых подданных, а не о казаках, которых права утверждены грамотами древних царей и новых императоров, а потому, кажется, и депутация ваша будет в дураках; но я это сужу по собственному своему уму, а как сделают, не знаю. Пребываю искренним и прежним другом».

В отставке Державин привычно утешался стихами:

В поэзии такие тезисы звучат убедительно, но как сложно самого себя научить радоваться отставной жизни.

Не то чтобы в оправдание, но в объяснение своему политическому краху Державин набросал очередную автоэпитафию:

Конечно, такие слова не пишут на надгробных плитах, но красноречие утешительно. Найдя удачную рифму, Державин приосанивался: ведь действительно Сенат не раз бросало в дрожь от его правдолюбия.

Тем временем герои басен Крылова азартно высмеивали суетливого самоуверенного старика — конечно, в их понимании непросвещённого, тёмного, сумасбродного. Чем больше ему припишешь пороков — тем легче клеймить.