Павел Головин: Как я стал летчиком

Дядя Гриша теперь не купался и не бегал взапуски. Должно быть, стыдно было. Он считал себя совсем взрослым. А мы, мальчишки, робкой стайкой ходили вслед за ним по улицам в наблюдали издалека, разинув рты, как галчата, за каждым его движением.

А он нас даже не замечал. Иногда, посвистывая, оглядывал небо, и нам тогда казалось: свистни он погромче, и к нему сверху, как в сказке, прыгнет «сивка-бурка, вещая каурка» — аэроплан. Дядя Гриша сядет на него и полетит бить немцев. И будет вот так же посвистывать. Ужас, какой храбрый!..

По вечерам отец попрежнему читал вслух газету, а дядя Гриша слушал и хмурился. Или смотрел прищуренными глазами куда-то вдаль; и мне тогда казалось: когда дядя Гриша на фронте, то нашим никогда не попадет от немцев.

Очень я его любил!

На улице мы играли в «войну». Тоже воевали. Партия на партию. Одни были «немцами», а другие — «нашими». Немцами быть никому не хотелось. Поэтому, чтобы не обидно было, приходилось чередоваться: сегодня одни были «немцами», а завтра — другие. А я всегда играл в «дядю Гришу» и всегда «бил немцев». Крепко им от меня доставалось!

Помню, как после ужина я прокрадывался в дальний угол комнаты и сидел там в полутьме, тихо, как мышонок: старался дышать еле-еле, чтобы не услыхала мать и не прогнала бы спать.

После ужина дядя Гриша непременно что-нибудь рассказывал о своей жизни на фронте.

Мне запомнился один такой рассказ, как он на своем одноместном самолете сражался с двумя германскими истребителями.

Дядя Гриша достал из чемодана пробковую каску и показал в ней маленькую дырочку.

— Вот как смерть летает! — сказал он, надевая каску на голову.

Немецкая пуля пробила каску на волосок от головы дяди Гриши.

После итого рассказа я всю ночь но спал. Я бредил… Мне снилось, как высоко-высоко в небе летает дядя Гриша, а рядом с ним кружит смерть… Дяди Гриша увертывается, скользит на одно крыло, падает камнем вниз, чтобы через секунду опять «свечой» взмыть кверху. Самолет его маленький, блестит на солнце… А за ним гонится смерть, как стая черных воронов. Они окружают его сверху, снизу, с боков. Но он, кружась, забирается все выше и выше… И вдруг… падает им на спины и начинает клевать, долбить…

— Так их… так!.. — кричу я и мечусь в постели.

— Павлик! — окликает, проснувшись, мать. — Что ты?

— Опять Гришкиных басен наслушался!.. — ворчит отец. — Говорил тебе, гони мальчонку спать!

Отпуск кончился. Дядя Гриша опять собрался на фронт. Настал последний вечер. Пили чай дольше, чем обычно, и молча. Не спорили о том, кто кого побьет: наши немцев или наоборот. Не хотелось спорить перед расставаньем. Однако отец не вытерпел и, прощаясь с дядей Гришей, сказал:

— Нет, брат, что там ни говори, а накладут нам немцы по шее! К тому дело идет.

Дядя Гриша усмехнулся и присвистнул:

— Небось!..

Тут его взгляд остановился на мне, и он вдруг рассмеялся так весело и радостно! Бывало так прежде он смеялся, когда плавал со мной наперегонки.

— Не накладут, Павлик, нам немцы?

— Небось!.. — ответил я в тон ему и очень серьезно.

Все засмеялись.

Никто тогда не знал, о чем думал я.

А думал я вот о чем: стать летчиком и так же, как дядя Гриша, приезжать к отцу в отпуск и задиристо с ним спорить, что наших никогда не побьют.

Я уже видел себя в мечтах, как иду по улицам родного города и все смотрят на мою пробковую каску, всю пробитую пулями, дырявую, как решето.

Я иду, посвистывая, подтянутый, прямой…

А вслед мне шепчут:

— Летчик!..

А через месяц после того, как дядя Гриша уехал на фронт, пришла телеграмма. В ней было написано, что немцы убили дядю Гришу…

Прошло еще несколько лет. Окончилась война с немцами, потом — гражданская. Вырос я, а что толку? Все равно еще мальчишка тринадцатилетний. Ужасно я на себя досадовал, что медленно расту!

Вот уже сколько лет прошло, как убили дядю Гришу, а я не забыл ни его рассказов, ни того, что маленьким еще дал себе слово обязательно стать летчиком.

Дома об этом и слышать не хотели. Особенно моя мама, она и думать спокойно не могла, что я когда-нибудь стану летчиком. Ей вспоминался дядя Гриша. И она любила говорить, что вот, мол, какой малый сорви-голова был, а от немецкой пули не увернулся. На земле, глядишь, цел бы остался, а полез в воздух и смерть себе достал…

— И с тобой, Павлик, то же будет!

Я слушал молча, а про себя думал: «Не испугаешь!..»

Отец тоже ворчал: