Василий Савин - Минёры не ошибаются

Сдернул проволоку с полегших кольев, в ком поту­же скатал — вот и еж. Породистый получился, ростом чуть не с футбольный мяч. Провод к нему подвязал, раскрутил, как пращу... Ого! Гранату забросить так в запасном — увольнение в город, считай, в кармане. Хоть там и города не было, а село. Зашуршал, как сна­ряд дальнобойный, метров сорок шнура сквозь рука­вицу в себя всосал. Еж-макаронник! На ровном, по зву­ку судя, приземлился, подпрыгнул и откатился — зна­чит, всю глубину захватил. Молодец!

Теперь в окопчик. В стенку уперся, силенок набрал­ся на концентратах-то калорийных, тяну. Слышу, вошел в клин, похрустывает мой ежик. Исправно ползет, пере­жевывая сушняк. На секунду застрял, провернулся, подпрыгнул... Шлеп! Тр-рах!! Просвистала шрапнель, зачмокала сзади по брустверу взрытой траншеи... Есть одна! Провод цел? Цел, с натягом идет, значит, жив и ежик. Работает, громче еще хрустит... Шлеп! Тр-рах!! Теперь в нору, осколки хлестнули метрах в пяти за спиной. Молодчина, ежище! Две лягухи сжевал и сам цел!

Из «лисьей норы» неудобно тянуть, песок сыплется в рот и в уши. Зато еж ближе к дому, охотней ползет. Бум-м-з!!! Сроду не думал, что может земля так зве­неть. Рядом, проклятая, маскировалась... Вот и под зон­тиком побывал. Точнее, под колоколом церковным. В ушах вата, в черепе — резонанс. Зато три, с одного забро­са. Работяга, ежик! Вот и сам подкатился. Что с тобой, друг? Оброс, поседел... Герой джунглей! Сейчас мы тебя в парикмахерскую и в баньку...

Повытаскал намотавшиеся волокна, обстукал ежа о кол, на добычу с уверенностью отправил. Щупальца у лягух метров двадцать, для надежности на десять бу­дем по фронту шагать. Всю глубину не захватим — сме­ним рубеж, перейдем в обезвреженный край бурьяна. Справа налево, по рубежам — система. Так-то, това­рищи фронтовики!

Ползет, хрустит ежик... Тр-рах! Тр-рах!! Ладно сра­ботались, как по нотам. Четыре заброса, последний уж холостой. Собрался еще запустить для проверки, но вдруг увидел, что рассвело.

И сержантов своих увидел. А лучше б не видеть, образ сложившийся не нарушать. Где вся хозяйствен­ность их, степенность? Марш-бросок «25+5», с полной выкладкой, по пересеченной... Ну держись, братец ежик, наша задача теперь — все расслышать, существен­ного не пропустить. Поскольку готовились, надо думать, начальники всю дорогу, яркие подбирали слова. А что в башке у нас, как в колоде пчелиной, так это откуда ж им знать? Выступить — их забота.

Подбежали, остановились. На дистанции несколько большей, чем строевым предусмотрено даже уставом, — чтобы дисциплинарный устав по возможности соблю­сти. Не считая, понятно, уж правил словесных внуше­ний.

Впрочем, и слов тех не слышно пока, только рты раскрываются, как в кино, когда звук не включится. И сама лента, похоже, забуксовала — раз за разом одни все движения губ.

— ...детский садик... такой-растакой... — прорвалось наконец или где-то соединилось.— Игрушки тебе, хло­пушки? Не знаешь, что мы в ответе за этакого тебя?!

Не помню уж, что меня больше задело, но вдруг взбеленился не хуже их.

— Да? — заорал. — Это вы-то? В пояс вам покло­ниться, да? А я? Я за вас этаких не в ответе? Может, и больше еще в сто раз!

Сам себя испугался, признаться. Озадачились и они. Переглянулись, соображая. Затем старший сержант подошел, осмотрел меня с внимчивым интересом. Вро­де как доктор на призывном.

— Это, — спрашивает,— перед кем же ты, братец, в ответе за нас?

— А не знаете? — пуще еще распаляюсь. — Или вконец одубели, с железом-то ржавым возясь? Перед детьми, перед женами вашими, что все глаза прогляде­ли, перед окошками сидя! Сердцем вздрагивая на дню по пять раз, как шинелишку вдали увидят... Мыслимо счастье у них отнять? Вовсе уже и не жданное, может... Подарить его, а потом... Перед однополчанами вашими, что и вот здесь... вон будыли-то вымахали какие! Мыслимо к жизни за них не вернуться, не рассказать о них женам их, матерям?..

Не знаю, что еще накричал им, знаю только, что никогда уже после не подбирались так к месту слова и так ладно друг к дружке не пригонялись. Сколько политинформаций, бесед подготовленных в жизни про­вел и всегда вспоминал как потерю эту минуту. Вот уж действительно — вдохновение! Разом всю обстановку переменило. Куземкин отворотился, и видно стало, как сдвинулись лучиками морщинки на темных висках, воз­ле глаз. Затем вновь посерьезнели оба.

— У тебя что, — осторожненько спрашивают, — отец...

— Неважно,— отмахиваюсь,— при чем тут...

— Как так неважно, — голосом тем же, что у кост­ра. — Очень, брат, нам это важно. Откуда последнее на­писал?