Геннадий Прашкевич - Брэдбери

И дальше (никакого, конечно, расизма):

«Я молчал, наблюдая за движениями белых.

Мать сидела рядом, и мне было ясно, что она тоже сравнивала белых парней с черными. Похоже, это сравнение расстроило ее.

Негры бегали легко и плавно, как облака из снов, как антилопы в замедленных кадрах фильмов про Африку. Там, на игровом поле они походили на стадо прекрасных животных, которые жили игрой, а не притворялись живыми. Беззаботно перебирая длинными ногами и помахивая полусогнутыми руками, они улыбались ветру и небу и всем своим видом не кричали старательно всем и каждому: “Смотрите, как я бегу!” Совсем напротив! Они будто мечтательно говорили: “О боже, как прекрасен этот день. Как мягко пружинит земля под ногами. Все мои мышцы послушны мне, и нет на свете лучшего удовольствия, чем бежать, бежать и бежать!” Их движения напоминали веселую песню. Их бег казался полетом небесных птиц…

А вот белые парни исполняли свой выход с усердием обычных деловых людей.

Они относились к игре с таким же прагматизмом, как ко всему прочему. Нам было даже неловко за них. Они поминутно косились по сторонам, выискивая тех, кто обратил бы на них внимание. А негров, казалось, вообще не волновали взгляды толпы; настроившись на игру, они не думали ни о чем постороннем…» 9

Конечно, ни один, ну, скажем, почти ни один белый не выразил прямо своей неприязни к черным, — тем не менее драка на поле произошла. И дело не в том, что драки на спортивном поле вообще-то не редкость. Просто черное и белое, как всегда, не совпали и не могли совпасть.

Неудивительно, что напуганные взрослые вечером решили остаться дома.

«Коттеджи вокруг нас сияли огнями, и все соседи тоже сидели по домам. Выскользнув через заднюю дверь в темноту летней ночи, я побежал по аллее к танцевальному павильону. Меня манили разноцветные огоньки электрических гирлянд и громкие звуки медленного блюза. Однако, заглянув в окно, я не увидел в павильоне за столиками ни одного белого. Ну, совсем ни одного! Никто не пришел на пирушку. Там сидели только чернокожие. Женщины были одеты в ярко-красные и голубые сатиновые платья, ажурные чулки, перчатки и шляпы с перьями. Мужчины вырядились в лоснившиеся костюмы и лакированные туфли. Музыка весело рвалась из окон и уносилась к берегам заснувшего озера. Она плескалась волнами, вскипая от смеха и стука каблуков. Я увидел в павильоне Дылду Джонсона, Каванота и Джиффи Миллера. А рядом танцевали со своими подругами Бурый Пит и хромавший Большой По. Они веселились и вовсю пели — швейцары и лодочники, горничные и газонокосильщики. Над павильоном сияли низкие яркие звезды, а я стоял в темноте и, прижимая нос к стеклу, смотрел на этот радостный, но такой чужой для меня праздник».

Все-таки чужой.

Впрочем, рассказ этот Брэдбери напишет только в 1945 году.

А пока увиденное откладывается в памяти мальчика, словно в копилке.

Настали тяжелые времена. Леонард Сполдинг окончательно потерял работу. Младшего брата матери — Лестера Моберга — застрелили на улице случайные грабители. Накануне похорон Рей пошел прогуляться по берегу озера и вдруг увидел полотняный шатер. А в этом шатре на самом настоящем электрическом стуле сидел мистер Электрико и ждал казни.

Смерти Рей боялся.

«Смерть — это восковая кукла в ящике, — писал он позже в повести «Вино из одуванчиков». — Вилл видел ее в шесть лет: тогда умер его прадедушка и лежал в гробу, точно огромный упавший ястреб, безмолвный и далекий, — никогда больше он не скажет, что надо быть хорошим мальчиком, никогда больше не будет спорить о политике. Смерть — это маленькая сестренка Вилла: однажды утром (ему было семь лет) он проснулся, заглянул в колыбельку сестренки, а она смотрит на него застывшими слепыми синими глазами. А потом пришли люди и унесли ее в маленькой плетеной корзинке. Смерть — это когда он, месяц спустя, стоял возле высокого стульчика сестренки и вдруг понял, что она уже никогда больше не будет сидеть на этом стульчике и не будет смеяться или плакать и ему уже никогда не будет досадно, что она родилась на свет…»

«Сейчас сто тысяч вольт припекут тело мистера Электрико!»

Произнеся эти слова, помощник мистера Электрико потянул на себя рубильник, и вот волосы на мистере Электрико встали дыбом, во все стороны полетели искры, между зубами начали проскакивать белые молнии, страшно засверкали выпуклые выпученные глаза. Для слабых нервов Рея это зрелище оказалось невыносимым. Он заплакал.