Владимир Карпенко - Щорс

Пришла пора, когда тесно стало на улицах. Манила река. Первое время не рисковали: преграждало дорогу кладбище. Даже клятвенные заверения Степки Ермоленко, жившего у самых могилок, — мертвяки, мол, среди бела дня не бродят меж крестов, — не помогали. Пробили обходную тропку — за болотом, железнодорожной насыпью. Долгий, неудобный путь. А решилось просто. Как-то напали гвоздиковские, переплыв на самодельных плотах; отступая, самые отчаянные, среди них и Константин, закрепились на могилках. С того боя и обжили самую короткую дорогу к реке.

Семья Щорсов неизменно росла. Каждые два года в доме появлялся новый жилец. Кулюша, Акулина по метрикам, за ней Екатерина; последней нашлась Ольга.

Год 1904-й ознаменовался для Александра Николаевича немаловажным событием — сдал на машиниста. Достиг заветного. В самостоятельный рейс шел как на праздник. Новая тужурка с белыми железными пуговицами, фуражка с зеленым кантом; тайком купил и белые нитяные перчатки. Взять их постеснялся, да того и не требовалось. Не пассажирский — товарняк. Состав попался сборный, расхлябанный. Старенький и паровоз, весь в латках, будто худое корыто. Какие уж перчатки! Покуда одолел за ночь свой перегон — на вершок покрылся копотью.

Александр Николаевич жил только домом, семьей. Читал газеты, как и все мало-мальски грамотные; знал, есть и запрещенные книжки. Появлялись тайные листовки в мастерских; читали их тесными кучками, вполголоса. В понятии дорожного начальства и поселковых стражников люди те назывались «смутьянами». Что в тех листках, к чему они звали, его не волновало. Не знал бы вовсе, не будь разговоров в семье тестя. Исходили они от шурина.

Давно Казимир Табельчук окончил техническое училище в Вильно. Таскался по дальним местам, нигде надолго не приживаясь; с полгода как вернулся и состоял при депо. Жил бобылем, занимая у отца светелку. Остальные дети Михайлы Табельчука были на отделе, имели семьи. На престольные праздники по заведенному Порядку собирались все в родительском доме. Тут-то и начинались разговоры. И, как всегда, затевал старый Табельчук. Александр Николаевич видел, что тесть, вызывая сына на спор, вовсе не отрицал его мыслей, откровенно крамольных слов; казалось, он втайне любуется им, похваляется и в то же время исподволь предупреждает, желая оградить от опасности.

— Ныне опять наши котельщики, смутьяны, бузу заварили, — улучив момент, заговорил Михайло, явно провоцируя сына. — Стражники являлись, шарили по рундучкам… И чего человеку надобно? Есть работа, есть кусок хлеба… Загудят в острог али еще подальше, в Сибирь. Сдается, инженер у котельщиков потакает им. Вежливый такой, руку тянет нашему брату черномазому. А возле него вьется щенок, мой подручный Сашка Васильченко.

— Выходит, зазорно интеллигенту первому подать руку рабочему человеку, — поддается Казимир на провокацию.

— Так то не по правилам…

— Извиняюсь! Кто, спрашивается, писал те самые правила , а? Не народ. Определенно. И служат они небольшой сравнительно кучке. Кому? Вот вопрос. А что касается инженера Полтавцева, не обессудьте, тятя, большой души он человек, высокой культуры. Кстати, без состояния. Старуха мать всю жизнь провела в селе, учительствовала.

Казалось, разговор иссяк. Но Михайло, подняв рюмку, исподволь пробивался к запретному.

— Коль так, за хорошего человека не грех и выпить. С праздником покровом, дети, и ты, жена…

Потрудившись возле холодца, он напоминал:

— Так кому же служат те правила, а?

Лицо у Казимира и без того бескровное, а после выпитого и вовсе белеет. Отвечать отцу ему явно не хочется: знает истинную цену этим расспросам. Родителя давно он раскусил, не придает значения его кажущейся строгости и приверженности ко всему старому. Понимал, держится он за старое по привычке. Видит вокруг себя назревающие события, душой принимает. Сашку Васильченко, своего подручного, осуждает только в семье, а там, на миру, величает по имени-отчеству.

— Вы, тятя, завсегда первый задираетесь за столом, — вступилась за брата Александра, воспринимавшая все эти разговоры по своему бабьему разумению. — Жениться тебе, Казя, край надо. Детишки свои пойдут…

Теплым прищуром окинул Казимир сестру, сидевшую напротив, возле мужа. Он видел ее довольную замужеством, детьми, любил бывать у них, возиться с детворой. Из многочисленных племянников — от братьев и сестер — отличал ее старшего, Николая. Не детский ум, ранняя серьезность; находил в нем свое — привычку уединяться. Думы у Николая-ребенка какие-то свои, но определенно земные. Сестра не нахвалится помощником. Именно в этом и чувствовал Казимир разницу между собой и им. Свои детские думы он помнит: скорее то были мечтания, полет воображения. А вырос — мир тот погас, лопнул, как мыльный пузырь; ощутил себя одиноким, ничем не связанным с окружающим, похоже, рыба, выброшенная на песок. Понимал, теперь расплачивается за свою неприспособленность. Сестра не однажды уже заговаривала о женитьбе, желая ему добра, но она и не подозревала, что ее простые человеческие слова так больно бьют близкого человека. Оставалось Казимиру только отшучиваться: