Василий Соколов - Избавление

Почему Ивану Мартыновичу подумалось так именно сейчас, у гроба Шмелева, он и сам не знал. Знал другое: Шмелев всегда был бойцом переднего края, сама доброта и справедливость вели его по нелегкой, совсем неторной стежке. Вели всю жизнь...

Шмелев был неуступчив в своих убеждениях. Вспомнилось Гребенникову, как еще до войны, когда уже легла на землю предгрозовая тишина, Николай Григорьевич не дал разоружить свою дивизию, горячо спорил с отсталыми взглядами на войну, противился бытовавшим среди некоторой части военных ложным представлениям о легкости побед на войне, называя это попросту шапкозакидательством... Он готовил солдат к большой войне. И как же Шмелев дорожил каждым солдатом в каждом сражении...

"С умом воевал", - подумал Гребенников, и еще подумал, что, наверное, придет время, когда значение полководца, его величие и славу историки будут мерить не только по количеству выигранных битв, отвоеванных рубежей, форсированных рек, взятых городов и сел, захваченных трофеев и пленных, а главным образом и по тому, какою ценою и какой кровью это добыто. И когда перетасуют карты, отберут козыри, ставка будет взята на оставшихся, по праву заслуженных, на таких, как Шмелев...

"Сбереженные тобою жизни отцов и сыновей, - подумал Гребенников, - не будут оплакиваться матерями, женами, детьми. Эх, Николай Григорьевич, вздохнул Иван Мартынович, глядя на гроб. - Сколько ударов судьбы принял ты на себя... И как не дорожили ни мы, ни ты сам твоей собственной жизнью, как же были расточительны..."

Из кабины вышел командир экипажа и громко объявил:

- Приближаемся к Ленинграду.

__________

Часом раньше трофейная подлатанная, дребезжащая машина остановилась у дома, где, по всей вероятности, была старая квартира Шмелевых. Представитель комендатуры, немолодой, хмурый майор, у которого все было хмуро - и стынущие глаза, и лоб в морщинах, и свисавшие со лба кустистые брови, - пытался сличить телеграмму с табличкой на доме, но табличка облезла, и он обратился к встреченной у подъезда женщине, длинноногой, как цапля.

- Здесь проживает семья генерала Шмелева?

- Которая? Та, что с дитем воевала в партизанах? Сынок-то ее вернулся из неметчины...

- Похоже, она.

Ни слова больше не говоря, женщина зашагала по ступеням. На пятом этаже передохнула, поджидая майора, постучалась в дверь с медной табличкой, позвала:

- Катерина, Катерина Степановна! К вам гость.

В дверях появилась женщина в линялой гимнастерке с засученными рукавами, изобразила на усталом лице улыбку, и эта улыбка сделала лицо приятно-миловидным.

- Проходите, пожалуйста. В самый раз к столу. Поздно легли вчера... извиняющимся тоном проговорила Екатерина Степановна.

- Да нам некогда. Самолет скоро прибывает. Из Берлина... Поедемте... Видите, дело такое... - майор поперхнулся.

- Какое? - забеспокоилась Екатерина Степановна.

- Вы должны быть готовы... готовы ко всяким неприятностям. Не то чтоб... Не... - голос у майора запинался, он комкал слова и, видя, как женщина остолбенела, не зная, что делать, поторопил, глядя на часы: Собирайтесь. У нас времени в обрез...

- Прибывает на самолете... Писал, в отпуск собирается. Как раз в июне. Вот и прибывает... Но что случилось? Почему вы пришли за мной? Ранен, заболел? - спрашивала она пресекающимся от испуга голосом.

Майор смолчал, она же расспрашивать дальше не могла, хотела снять гимнастерку, но майор догадливо опередил:

- Зачем, товарищ Шмелева? Можно в гимнастерке, даже удобнее... Вы партизанкой были, и форма вам к лицу.

- К лицу, - машинально проговорила Екатерина Степановна, хотела что-то спросить, но запнулась.

Подошла девочка лет одиннадцати, вылитая мать - голубоглазая, стройненькая, только немного портил ее лицо рубец некогда рассеченного носа.

- Где это ее так царапнуло? - не удержался спросить майор, силясь отвлечь ничего не значащими разговорами от главного, ради чего приехал.

- Сама ударилась... - походя ответила майору девочка и обратилась к матери: - Папа приезжает, да? На самолете, ой как здорово! И я поеду встречать... - И, заметив на лице матери неодобрение, настойчиво повторила: - Поеду, поеду! И не упрашивай, мама, ты же меня знаешь...

- Упрямая, - сказала мать. - А метка у нее на носу... партизанская, со мной была. Конечно, не от какого-нибудь осколка. Просто в темноте на проволоку у шалаша наткнулась.

Вышли в подъезд, и только сейчас Екатерина Степановна спохватилась, что надо бы с цветами встречать, но где их купишь в спешке.