Дмитрий Левинский - Мы из сорок первого… Воспоминания

В декабре меня вызвали в особый отдел. Ничего особенного — просто в плановом порядке надо было побеседовать со мной, уточнить ряд известных уже деталей. Беседа протекала доброжелательно, да и по службе замечаний я не имел. К слову сказать, эта беседа была первой за все время, как я оказался у своих. До этого момента ни одного раза не было у меня встреч с сотрудникам и особого отдела — ни в Винер-Нойштадте, ни в Фокшанах, ни в Котовске.

В январе пришлось поваляться в госпитале, куда меня поместили для переливания крови: никак не исчезали следы лагерного фурункулеза. Вскоре я оттуда сбежал к своим.

Зимой частыми стали выходы в город на патрулирование. Ночи проходили весьма неспокойно. Случались и перестрелки, и задержания, бывали и пострадавшие с обеих сторон. Многие инциденты возникали как следствие обильной выпивки и наличия у местной молодежи оружия. К весне таких случаев становилось меньше, дай местные власти принимали меры по сбору незаконно хранящегося оружия. Днем патрулирование протекало спокойно, и многие даже рвались в наряд на патрулирование, но мне однообразие начинало надоедать: мы весь день слонялись по городу из одного кинотеатра в другой, часть времени просиживали на концерте в городском Доме культуры, а остаток вечера — на танцевальной площадке. Инцидентов с каждым днем случалось все меньше.

Воду в военный городок по-прежнему возили автомашинами, и ее потребление было ограничено. Электрического света в казармах так и не видели, пользовались коптилками. По ночам обычно замерзали. На потолке, стенах и окнах постоянно висели сосульки льда, а иногда и целые айсберги. Поверх одеял укрывались шинелями.

Время от времени устраивали шахматные турниры. В феврале смотрел в ДК ту же самую американскую оперетку «Сорванец», которую видел в Линце. На этот раз переводчиков не требовалось, и впечатление было другим.

Один из наших был отпущен на два дня домой. Он жил в 40 километрах от Котовска. Пришлось уступить ему шинель и сапоги, ничего не поделаешь — живем еще бедно. Собственно говоря, до войны я не раз аналогичным образом выручал однополчан.

Возвратился из отпуска парнишка с нашей батареи. Его совсем недавно откуда-то перевели к нам. Оказалось, живет в доме 4 по Бармалеевой улице, то есть напротив моего дома 5. Парень 1926 года рождения, учился в той же школе на Плуталовой улице, что и я. Он помнил «уличные бои — дом 4 на дом 5». От него я узнал, что моих дружков-сверстников никого не осталось — всех разметала война. Из них пока никто не возвратился.

Нас, «старичков», конечно, никто в отпуск не отпускал, мы ждали увольнения и больше держались обособленно.

В воздухе уже пахло весной. Занятия проходили далеко от Котовска. После окончания зашли в хату погреться. Молодежь сразу занялась хозяйкой — всегда найдутся любители побалагурить, — а я сидел в стороне, без конца курил и ждал, ждал…

В моем письме к Нине от 5 марта есть такие слова: «Дорогая Ниночка!. У нас опять начинаются „бешеные дни“ — готовимся к стрельбам. Придется поработать, но погода ничего, настроение отличное, аппетит хороший, только что-то сердце пошаливает. Врачи говорят: домой просится…»

Весна продолжала вступать в свои права. Теперь я очень много времени проводил с батарейцами возле полотна железной дороги, встречая и провожая поезда, идущие на родной север. Мои ребята свое дело знали неплохо и ни разу на стрельбах меня не подводили. Поэтому я стал иногда позволять себе и ребятам «слушать, как растет трава» — совсем так, как это делали наши командиры в Винер-Нойштадте. Как только в воздухе пахнёт паровозной гарью, так у меня сердце рвется на куски, и какие только воспоминания, связанные с переездами, не встают в памяти…

Когда батарея уходила в караул, я часто оставался дежурить на телефонном коммутаторе. А сегодня мои ушли в дальний караул, и я мог, запасшись семечками и махоркой, уйти на весь день в лесок к ручью. Там можно не только поплескаться, полежать на солнышке, но и постирать одежду. Но все мысли только о Нине. Переписка продолжалась. Всякие мысли и чувства терзали меня, и я осознавал всю сложность своего положения. Как я не отодвигал эту тему, но вынужден ее осветить, несмотря на то что повествование ведется от первого лица. Все равно от самого себя никуда не спрячешься.

В довоенные годы мы в своем большинстве росли настолько целомудренными, по-детски наивными, что ли, молодыми людьми — хотя, наверное, были и другие — что по современным меркам непостижимо. Ну, как, к примеру, могут парень и девушка, будучи давно хорошими друзьями и твердо решившие пройти жизнь вместе и никогда не разлучаться, ежедневно встречаясь в течение двух лет и гуляя до вечера — не захотеть обнять друг друга, нежно прижаться, поцеловаться, наконец?