Борис Черкун - Эдельвейсы растут на скалах

— Та яно так, — соглашается она.

— Потому советовать ничего не буду. Но если хотите, расскажу и о тех, кого вылечили и кто погиб. Так ведь на войне без убитых не бывает.

— Та яно так, — снова соглашается она со вздохом.

— А вы потом сами думайте и решайте, как вам поступить. — И я рассказываю о себе, о Медынцеве, о Боровикове. Лицо женщины то хмурится, то улыбается, то становится счастливым, будто не Боровиков, а она сама собирается поступать в институт.

— Вот так здесь лечат.

— Спасибо вам большое, — простодушно улыбаясь, говорит она. — Вот пагаварила с вами, и ат души атлягло. А то уже собиралася цикаць атсюдова.

— Если уж давать совет, то — верьте врачам. И еще: никогда не слушайтесь больных, а то они вам насоветуют!

— А когда после аперации можно работаць? — задает она традиционный вопрос. Я рассказываю, что знаю.

Воистину, у кого что болит, тот про то и говорит. У мужчин обычно первый вопрос таков:

— А водку можно будет пить, если вырежут эти самые надпочечники?

Второй обязательный вопрос:

— А как потом насчет женского пола?

Можно ли вернуться к труду, и если можно, то когда — это третий традиционный вопрос. Есть мужчины, которые его не задают. И еще такая закономерность: если очень допытывается, можно ли будет пить водку, то насчет работы обычно спросить забывает.

А женщин в первую очередь заботит, смогут ли вернуться на производство, выполнять домашнюю работу. А о чем еще они спрашивают друг друга в тесном женском кругу, мне не ведомо.

Собеседница благодарит меня без конца, будто я миллион ей подарил.

— Теперь мне пусть хоць што гаво́ряць май саседки, я им ня паверу. Я теперь сама знаю, што им атвециць! Ну спасибочко ж вам большое. Правду гаворяць: слово раниць, слово лечиць. Як я переживала! А вот послушала вас и уже ня баюся, хоць завтра на аперацию. А то меня та старуха напужала досмерти. В женской палате просто сидець невозможно; с утра да вечера толька и разгавору, что пра балезни. Так хоць бы толька пра сваи, а то и пра чужия: у каго як галава балиць, кому як… Их паслухаешь — ня схочешь, так забалеешь, — никак не может выговориться словоохотливая собеседница.

Иду к Ариану Павловичу за последними наставлениями — меня выписывают.

— За тебя я спокоен, — говорит он. — Ты в обстановке разбираешься правильно.

— А что будем делать, если не похудею? — Я так и не принимаю гормоны, а вес не уменьшается.

— Должен похудеть. Теперь надо рассчитывать на время — время покажет. Я все вырезал, что можно было вырезать. На меня больше не надейся — теперь на бога уповай. Пиши, как будешь чувствовать. Можешь всегда рассчитывать на мою помощь, — говорит Ариан Павлович, улыбаясь. У него очень хорошее настроение.

— Ариан Павлович, большое-большое спасибо вам за все…

— Ладно, ладно, — отмахивается он от меня, как от назойливой мухи. Подает руку: — Ну, будь здоров.

За него говорят его глаза. Для меня хирург стал вторым отцом, и он это чувствует.

Домой приезжаю вечером.

Отворив дверь и увидев, что это я, Дина молча поворачивается и уходит в комнату, садится на диван досматривать телепередачу.

Прохожу в спальню. Сергей лежит в кроватке в одних трусиках и маечке, скомкав одеяло к стенке; свернулся калачиком, положил ладошку под щеку и сладко посапывает, приоткрыв рот. Тихонько, чтобы не разбудить, погладил сына по голове — тот вытягивает ноги, откидывает руку, плямкает губами и снова затихает, блаженно посапывая. Постояв еще возле кроватки, выхожу из спальни. Сажусь в кресло, тоже смотрю телевизор.

— Я должна тебе сразу сказать, — раздается вдруг натянутый Динин голос, — что жить с тобой больше не буду. Хватит! — взвизгивает она. — Мне это осточертело!

Я не шелохнулся. Что ж, этого надо было ожидать, все к тому и шло… А в груди все равно пусто, холодно, гадко…

— Дело твое, — отвечаю, не поворачивая головы.

Посидев еще немного, Дина встает и выходит на кухню. Глухо стукает тарелка, звякает ложка.

— Ешь иди.

— Спасибо, я сыт.

Мы досматриваем телепередачу, тяготясь друг другом.

Утром Дина будит Сергея, ведет умываться. Увидев меня, он говорит удивленно: