Борис Черкун: Эдельвейсы растут на скалах

— Мама, смотри: папа… Пап, а откуда ты взялся?

— Здравствуй, Сережа, — тихо говорю я.

Сергей подбегает ко мне, обнимает, прижимается.

— А дядя Олег меня на «Волге» катал! — делится он самым интересным, что приключилось с ним, пока отец был в Москве.

— Ладно, Сережа, идем умываться, а то в садик опаздываем. — Дина подходит, берет его на руки и уносит в ванную.

После умывания Дина одевает Сергея, и они уходят. А еще совсем недавно Сергей обходился без няньки.

Я лежу и думаю. Ариан Павлович сказал: «Должен похудеть». Сколько лет ждал я этих слов! Когда-то, чудак, рисовал в своем воображении: возвращаюсь домой с победой — Дина поражена, от радости и волнения не знает, что делать, счастливыми слезами туманятся ее глаза… Да, я хотел бы, чтобы кто-то заплакал от радости за меня…

Вечером Дина приходит без Сережки. Я ожидал и этого… Не снимая пальто и не разуваясь, она стоит у двери.

— Мне надо с тобой поговорить. Я хочу взять кое-какие вещи. Что ты намерен дать нам?

— То, без чего мне не обойтись, останется. Остальное — забирай.

Она опускает глаза. У нее не хватает духу снова их поднять.

— Нам надо решить еще один вопрос. Я знаю, ты… Сережку любишь… Он обещал усыновить его. Я думаю, Сергею так будет лучше.

«Вот оно что!..» — поражаюсь я. Хотя в ее словах нет ничего неожиданного. Но уже в следующий миг зло усмехаюсь про себя: «А ты что думал? Конечно же, не вчера это она и не сегодня… Муж всегда узнает последним… Решила рубить под корень: «Так Сергею будет лучше…» Так тебе, подлой, удобнее будет!..» Чувствую, что теряю над собой власть.

— Ты ведь дашь согласие? — она с тревогой взглядывает на меня.

— Разумеется, — говорю, как в пропасть шагаю. Неудержимый гнев распирает грудь. Я приближаюсь к какой-то ужасной черте. С каждым новым ее требованием — все ближе, ближе… Напрягаю всю свою силу, всю выдержку — но тщетно…

— И ты не будешь?.. — Дина не может подыскать удобного слова.

— Постараюсь не напоминать о своем существовании, — выручаю ее. — Не ради тебя. А чтобы не калечила душу ребенку. Да ты, знаю, и без этого постараешься… Видишь, я, наконец, научился понимать тебя! — Мне самому страшна усмешка, которая кривит мои губы.

Я же просил ее в том письме… Ну что ей еще? Почему не уходит? Ей этого мало?!

— Я знаю, ты очень оби…

И тут я срываюсь, из груди вырывается рык:

— Уходи, уходи скорей! — чувствую, как мое лицо перекашивает страшная гримаса. — Вон!

Как от хлопка в ладоши в горах срывается снежная лавина, вспучиваясь и сметая все на своем пути, так ее «сочувствие» всколыхнуло все прошлое, пробудило страшную ярость, хлынувшую к горлу, чтобы через мгновенье вырваться жутким воплем, затмить рассудок.

Но крик не вырвался из моего горла: Дины уже нет передо мной. Неизлившаяся, закупоренная ярость рвет, грызет грудь, не дает вздохнуть… Медленным взглядом обвожу комнату — она кажется огромной, будто из нее вынесли все вещи, даже, мнится, эхо блуждает по углам. И я — посреди этой пустоты.

Один… Совершенно один… Никогда больше не прозвенит здесь Сережкин голосок. Вот я и дома… Вернулся с победой… Медынцев, Медынцев, не знаешь ты, какой ты счастливый… Вот где ты, жизнь, подловила меня… Зачем тогда нужны были все те операции, борьба, боль, муки? Чего я этим добился? Последнее, что составляло смысл жизни, потерял. Видишь, Арианчик, чего ради ты мучился сомнениями, рисковал, не спал ночей, отстаивая меня у смерти. Стоило ли?..

Немного погодя, меня начинает беспокоить какое-то брезгливое чувство, неясное, но навязчивое. Я не могу понять, от чего оно исходит… Ноги подкашиваются, сажусь на стул. Чувство брезгливости сразу возрастает… И тут я понимаю: оно исходит от вещей — от ее вещей. Я не знаю, что она возьмет, потому все кажется враждебным. Мне нужно лечь, но лечь на чужое противно… Ага, вот кровать, ее не отдам… Поднимаюсь со стула, тоже ставшего ненавистным, и ложусь в кровать. Лицом к стене.

На другой день, часов в десять утра, раздается звонок. Подхожу к двери, отворяю и вижу Дину, и с нею — трех мужчин. Дина инстинктивно оглядывается на одного из них… У меня нет желания разглядывать его. Но в мозгу, помимо воли, отпечатывается его коричневая кожаная куртка и торчащие из рукавов волосатые руки… Он здоровается — негромко, с виноватой неловкостью. Я поворачиваюсь и ухожу в комнату.

Дина входит нарочито бодро, хозяйкой, и сразу — к шифоньеру, распахивает его и облегченно вздыхает: все на месте.