Льюис Кэрролл: Дневник путешествия в Россию в 1867 году

Церковь была полна алтарей и запрестольных образов (хотя сейчас это лютеранский храм), чьей общей чертой было наличие складывающихся створок, украшенных с обеих сторон, а за ними — горельеф, раскрашенный и золоченный сверх меры и, как правило, изображающий распятие. На одном, где Господь несет крест, я заметил новаторскую идею: столб, вкопанный в землю, заканчивающийся болтом, который проходит сквозь самый высокий конец креста, а на конце этого болта — гайка, которую пытается повернуть бес, чтобы нести крест было еще труднее. В самой верхней части алтаря находится огромное распятие, стоящее на балке с фигурами плачущих женщин размером больше чем в натуральную величину.

В двух ризницах мы обнаружили великолепное собрание старых облачений, реликвий, музыкальных инструментов, а одних только риз я насчитал семьдесят пять штук! Там также были две «везики» (очень редкие), то есть полые футляры, сделанные из гнутых прутьев, в которых находится статуя Девы Марии. Предполагается, что каждая пара расположенных друг напротив друга прутьев представляет рыбу (ICQUS). Они висели на цепях, свисавших с потолка над алтарем. Вся церковь внутри белая с золотым, с очень высокими сводами и со множеством великолепных высоких колонн.

Вечером мы пошли погулять и, возвращаясь домой в сумерках по узкому переулку, прошли мимо маленького солдатика, стоявшего на часах посреди улицы с примкнутым штыком: он окинул нас яростным взглядом, но не тронул и позволил пройти.

В гостинице на стойке сидел зеленый попугай, мы обратились к нему, назвав «попкой»; он наклонил голову в сторону и задумался, однако не стал делать в ответ никаких заявлений. Подошедший официант сообщил нам о причине его молчания: «Erspricht nicht Englisch; er spricht nicht Deutsch» [4] Он не говорит по-английски; он не говорит по-немецки (нем.). . Оказалось, что несчастная птица умела говорить только по-мексикански!

Не зная ни слова на этом языке, мы могли лишь испытать сожаление.

Мы погуляли и купили несколько фотографий, а в 11.39 отправились в Кенигсберг. По дороге на вокзал мы столкнулись с самым грандиозным примером «Ее величества правосудия», который мне приходилось наблюдать: в суд или в тюрьму (вероятно, за карманную кражу) вели маленького мальчика. Сия героическая миссия была доверена двум солдатам в парадной форме, которые вышагивали с торжественным видом: один — впереди бедного маленького создания, а второй — сзади; разумеется, с примкнутыми штыками, чтобы сразу перейти в атаку, в случае, если он попытается убежать…

Пейзаж между Данцигом и Кенигсбергом весьма скучен. За Данцигом мы увидели из окна вагона коттедж с гнездом на крыше, в котором обитали какие-то большие длинноногие птицы,— наверное, аисты, поскольку немецкие книги для детей рассказывают нам, что аисты строят свои гнезда на крышах домов и выполняют глубокую нравственную задачу, унося непослушных детей.

Мы прибыли в Кенигсберг около семи и поселились в «Deutsches Haus».

10.30 вечера. Услышав какой-то пищащий звук, я только что выглянул в окно и увидел полицейского (или иное подобное существо), совершающего обход. Он медленно шествует посередине улицы, останавливается через каждые несколько ярдов, подносит ко рту какой-то музыкальный инструмент и издает звук, в точности как детская дудка. Я обратил внимание на такой же звук, когда мы были в Данциге, где-то около полуночи, но решил, что это балуются мальчишки.

Я вышел из гостиницы и пошел гулять по городу один, поскольку Лиддон неважно себя чувствовал, и среди прочего поднялся на башню Альдштадт Кирхе, откуда открывался весьма неплохой вид на весь город. Поиски церковного сторожа, у которого был ключ, и его допрос, когда мы поднялись на башню, по поводу различных объектов городского пейзажа, оказались тяжким испытанием для моего весьма слабого немецкого. Те местагорода, которые я посетил, были довольно обычными, но позднее я узнал, что не был в самой старой его части.

Вечером мы больше двух часов сидели в Burse-Garten, слушая великолепную музыку и наблюдая, как развлекаются местные жители, к выполнению каковой задачи они подходили весьма основательно. Народ постарше сидел вокруг маленьких столиков (по четыре-шесть человек), женщины занимались рукоделием, а дети разгуливали везде, где только можно, группами по четыре-пять человек, причем все держались за руки. Вокруг сновали официанты, бдительно высматривая, не желает ли кто-нибудь сделать заказ, но, насколько можно было судить, почти никто не пил. Все было так же тихо и чинно, как в лондонской гостиной. Похоже, что все всех знали, и все выглядело более по-домашнему, чем то, что мы наблюдали в Брюсселе.