Льюис Кэрролл - Дневник путешествия в Россию в 1867 году

Расхаживая по городу, я заметил красивую фотографию ребенка и купил одну, небольшого размера, одновременно заказав отпечатать ее в полную величину, поскольку у них не было экземпляров без рамки.

Впоследствии я зашел, чтобы узнать, как зовут оригинал, и оказалось, что они уже отпечатали копию, но находились в большом сомнении относительно того, что им теперь делать, поскольку спросили об этом отца ребенка и узнали, что он не согласился, чтобы ее продавали. Разумеется, ничего не оставалось делать, как вернуть карточку, которую я уже купил: в то же время я оставил письменное подтверждение тому, что я ее вернул, выразив надежду, что мне все-таки позволят ее купить.

Мы также съездили на «Стрелку», чтобы посмотреть закат солнца, и, хотя оно почти уже зашло, когда мы приехали, нам все же посчастливилось насладиться прекрасной картиной: отсвечивающее багровым и зеленым чистое небо; зеркальная гладь залива, с легкой рябью в тех местах, где течение подходит близко к поверхности; темная линия противоположного берега с домами, почти черными на фоне неба; и одна или две лодки, лениво плывущие в весельных брызгах через темнеющий залив, словно какие-то неизвестные водяные птицы.

Если это возможно,— еще более сумбурный день, чем вчера. Мы тщетно нанесли несколько визитов: посетили монастырь и одну или две церкви, которые не заслуживают какого-то особого отчета, кроме того, что в одной церкви стены внутри полностью увешаны военными трофеями, в то время как снаружи на равном расстоянии установлены пушки и само ограждение вокруг церковного двора представляет собой остроумную комбинацию пушек и цепей.

Вечером мы отправились обедать в ресторан Дюссо, но, после того как прождали пару минут, нам сообщили, что мы не сможем получить заказанный обед по весьма веской причине — в доме начался пожар! Вполне возможно, все дело было только в дымоходе, поскольку все погасили примерно за полчаса, но за это время собралась большая толпа и примерно с дюжину пожарных машин, которые прибывали чинно и неторопливо и в основном были примечательны своими исключительно маленькими размерами.

Похоже, некоторые из них переделали из старых водовозных телег. Тем временем мы сидели напротив, у Борелла, и, обедая, наблюдали всю эту сцену из окна, пока на входе толпились официанты, созерцавшие несчастье своих конкурентов с большим интересом, но, боюсь, без особо глубокого сочувствия.

После этого мы посетили вечернюю службу в Александро-Невском монастыре — одну из самых прекрасных служб, которые мне приходилось до этого слышать в греческой церкви. Песнопение было по-настоящему прекрасным и не таким однообразным, как обычно. В особенности мелодия одного фрагмента, который повторялся множество раз на протяжении всей службы (точнее, повторялась мелодия: слова, возможно, отличались), была настолько прелестной, что я с радостью послушал бы ее еще много-много раз. Там присутствовали два епископа, и, ближе к концу службы, один из них встал посреди храма с маленькой кистью (очевидно, погруженной предварительно в освященное масло) и стал чертить крест на лбах прихожан, когда они начали подходить к нему по одному; при этом каждый сначала целовал книги, лежавшие на столе, затем получал крестное знамение, а потом (во многих случаях) целовал руку епископу.

За нами, как и обещал, заехал граф Pontiatine и отвез нас в своем экипаже в греческую церковь. Мы вместе с ним вошли в алтарь и были представлены архимандриту, который совершал богослужение, и, поскольку служба велась на греческом, смогли проследить за нею с помощью книг, несмотря на произношение, и участвовать в ней на всем ее протяжении, кроме одного или двух отрывков, имеющих отношение к Деве Марии. После службы граф повез нас в Александро-Невский монастырь и показал находящуюся там Духовную академию, где обучаются около восьмидесяти юношей — будущих священников. Мы вернулись в этот монастырь в четыре, чтобы послушать службу, и провели вечер, прогуливаясь по берегу реки, и увидели Николаевский мост во всем величии заката с потоком людей, казавшихся черными точками, ползущими по линии, пересекающей багрово-зеленое море.

У нас оставалось время только на то, чтобы подготовиться к отъезду.

Пришел фотограф («Артистическая фотография», д. №4 на Большой Морской) и принес фотографии, поскольку отец мальчика, князь Golicen (?) разрешил их мне продать.