Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных - Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI

Смерть!

Смерть!

Смерть!

— Не хочу умирать, но нужно! Я не боюсь, слышишь? — крикнул я пестрой птице. — Ну, смотри!

Я сжал зубы. Поправил петлю на шее. Удобнее стал на пне, чтобы при прыжке резче рвануть петлю вниз и тем сократить свои мучения. Заложил руки за спину. И… И увидел на берегу лагуны Долговязого. Он сидел на траве. Перед ним лежали сумка и мешок, которые он смастерил из моего тряпья. Они были наполнены яйцами. Долговязый их ел и с любопытством наблюдал за мной.

От волнения меня бросило в жар, и капля пота повисла на носу. Безумная радость, сумасшедший восторг потряс с головы до ног: жизнь! жизнь!! Я едва не пустился в пляс тут же, на пне, с петлей на шее.

Жить — значит выполнять необходимое. Я снял петлю, подтянулся несколько раз на руках с видом опытного гимнаста и небрежно качнул от себя проклятую лиану. Посвистывая, посмотрел на смеющееся небо и только потом энергично зашагал по воде к моим новым мыслям, к Долговязому и, черт побери, к свежим яйцам!

Долговязый знал три французских слова — moi, toi, lui, местное слово бвама и франко-негритянское выражение и-я-бон (хорошо). Почему он запомнил именно их — не знаю. Три слова — очень немного, но оказалось, что и такого небольшого словаря достаточно, чтобы в течение нескольких дней разговаривать с утра до вечера. Долговязый был от природы жизнерадостен и болтлив, а я чувствовал: в этих условиях надо говорить, чтобы не сойти с ума. Вначале разговор не ладился, не хватало жестов и мимики. Однако дело быстро пошло на лад, у нас развилась богатая техника условных гримас, и возникло множество условных движений и интонаций. Мы уже через день строили друг другу рожи, вертели руками, без умолку трещали, смеялись, ссорились, рассказывали, спрашивали и отвечали. Разговор пошел как по маслу, когда и я перешел на эти три слова. Все вместе выходило неплохо.

— И-я-бон! — заржал я, указывая пальцем на яйца, изображая одобрение и радость.

Долговязый, широко улыбаясь, кивал головой и продолжал пить яйцо за яйцом, бросая скорлупу за спину.

— Муа? — спросил я деланно равнодушным тоном и протянул руку за мешком.

— Муа! — возразил Долговязый, поближе придвинув к себе сумку с мешком.

Я оторопел. Как, он будет лопать яйца, а я смотреть?!

Я опять протянул руку. Долговязый спокойно отвел ее. Потом выгреб добычу на траву и стал делить. Яйца были разные и по цвету, и по величине. Долговязый сложил две кучи — большую и маленькую. Само собой разумеется, я потянулся к большой, он в третий раз отвел мою руку, проговорив: «Туа», — и подвинул мне маленькую кучу, а себе взял большую, при этом вызывающе гаркнув: «Муа».

Я в горькой обиде стал глотать яйца. Потом мы блаженно напились из лужи невдалеке от того места, где лежал мертвый носильщик. Там из синего зеркала воды торчало черное худое колено, около которого уже вился рой мух.

Я прилег было отдохнуть после столь сильных переживаний, но Долговязый вынул из сумки то, что я на радостях не заметил: надерганный из спелых плодовых коробочек пух с семенами, сухую щепку и палочку. Полчаса он ловко крутил между ладонями палочку, конец которой приставил к щепке. Потом подложил туда пуха и из тлеющего дымка раздул огонь.

— Туа! — кивнул он головой на сухой валежник.

Я принес хворост, и у нас загорелся костер.

— Туа! — выразительными движениями Долговязый показал, что я должен поддерживать огонь, а сам лег на спину, закрыл глаза, сказав на прощание «и-я-бон!», и мгновенно уснул.

Я сидел, смотрел на сладко спящего негра и думал. Во-первых, многое мне теперь стало ясным. Долговязый был самым диким из носильщиков, еще не потерявшим навыков лесного жителя. В Мбоне он не зря так охотно первым вышел из рядов: путешествие в лес было для него возвращением домой, на лоно природы. Там неловкий, тупой и медлительный, здесь он расправил крылья. Зеленые листья рвали все, но только он разбирался в растениях и рвал не наудачу, а по выбору. Вероятно, он потихоньку находил и яйца. Как? Когда? Я не видел. Надо думать. При таком множестве птиц набрать пару десятков яиц — дело недолгое. Незаметно выскользнул, поел и незаметно вернулся. Вот отсюда у него и силы. Так почему же Долговязый не убежал? С разнузданными дезертирами, вооруженными ружьями, ему не по пути. Он среди них самый слабый. Он их видел, знал и понимал: эти люди выживут, если сразу же наткнутся на деревню и начнут там грабить. Однако наши места были нехоженые и явно необжитые, дезертиры должны быстро погибнуть. Они — обреченные, и связывать свою судьбу с ними было бы глупо. А теперь? А теперь он идет со мной, хорошо понимая, что я направляюсь за чем-то хорошим. Я знаю куда идти, и он верит во всезнание и всемогущество белых. Теперь вспомнилось: Долговязый один из всех носильщиков наблюдал за определением нашего местоположения по небу, и стоило поднять висящий у меня на шее компас, он всегда подходил ближе и смотрел внимательно и серьезно. Негры носят на шее свои талисманы. Долговязый считает, вероятно, что компас — это мой талисман, и верит в его силу… Да что там гадать, он не ушел и теперь не уйдет, в этом нужно быть уверенным.