Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных - Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI

— Что же я врал, Мулай?

— Маленький человек нет. Ты говорить, совсем нет человек. Ты врать! Ему уходить, нам несчастье. Тебя виноват: маленький человек давать гулять, людям врать, ему на свет нет. Тебя теперь не слушать. Меня — тебя. Тебе не слушать — мне не слушать. Видел меня, р-р-р, за мясо обезьяны, как собаки. Р-р-р — сегодня меня, р-р-р — завтра тебя.

Мы помолчали.

— Я не могу бросить живого человека леопардам, пойми же, пойми, не могу!

Снова Мулай остро посмотрел мне в глаза.

— Я все понимать. Все хорошо. Я делать.

— Что именно?

— Ты спать, бвама. Завтра — все хорошо. Много-много хорошо. Я все.

И Мулай ткнул себя в грудь.

Всю ночь мне снились неприятные сны, какой-то сумбур, точно не помню. Под утро приснился леопард: я выстрелил и только потом увидел, что ловко пристрелил опасного хищника. Совершенно реально прозвучал выстрел. Почувствовал радость и успокоился, потом снилось что-то далекое, милое и желанное.

Утром, едва открыв глаза, вскочил: что с нашим раненым? Все спали, в горах комары беспокоили меньше, сон у всех стал здоровым и глубоким. У костра дежурил капрал.

— Мулай, где же раненый? Его нет на месте!

— Ему место там! — капрал указал на заросли.

Я откачнулся.

— Меня ему мало-мало убивать.

Долго я смотрел в детские и свирепые глаза.

— Ты сказать: не надо давать звери живой. Я давать им совсем мертвый.

Опять отряд идет вперед, спускаясь и поднимаясь по откосам невысоких гор.

В следующую ночь случилось новое несчастье: убежали пять человек, они унесли с собой оба ружья, все патроны, соль, спички и лучшие продукты. С вечера Мулай и я зарядили обоймы наших пистолетов и взяли по коробке спичек. Это было все, что осталось существенного.

Ускорил марш. Один носильщик отстал, он обессилил. Мы взяли его ношу, ночью он не вернулся. Утром дежурный доложил: где-то совсем близко слышал рычание леопарда, а потом вой гиен и лай шакалов. Молча поднялись и молча шли весь день.

Вечером случилось ужасное — бунт.

Это произошло в густом кустарнике. Мулай стрелял весь день, но попасть в дичь из пистолета трудно. Истратил обойму — толку никакого. Вечером была роздана мука без соли, по щепотке на каждого. Началась ссора. Как раз в это время в кустах зашуршал какой-то большой зверь. Я ринулся туда и увидел большую антилопу с теленком. Животные заплутали в зарослях, причем мать явно поджидала детеныша. Я промазал по матери, но удачно свалил теленка. Прежде чем шакалы в клочья разорвут мою добычу, бросился в лагерь, чтобы вызвать людей, но впопыхах потерял свой след. Крикнул, ответа нет. Крича на бегу, сделал круг и нашел след. Подбегаю и вижу в зеленых сумерках картину, от которой у меня кровь застыла в жилах.

Носильщики тащат в стороны тюки с провиантом. Капрал, упираясь ногами в землю, держит их двумя руками. Тогда стоявший в стороне Тумба поднимает камень и с размаха бьет Мулая по темени. Вижу глубокую вмятину в голове капрала, обливаясь кровью, он секунду покачивается на ногах. Тумба замахивается снова. Выскакиваю на поляну, прижимаю дуло пистолета к такому мне знакомому курчавому затылку и нажимаю спусковой крючок.

В отчаянии я припал к телу Мулая и увидел на его груди, прямо под медалью, подвешенные на тонкой лиане граммофонную пружину и зубчатые колеса.

Это была последняя большая катастрофа. Затем началось быстрое, на ходу, таяние отряда. Ужасное время…

День — труп. Не было огня, и нечего было есть. Тюки бросили. В густом лесу люди шли кучкой, на полянах в поисках съедобных плодов, листьев и корней разбегались в стороны. Тут-то и выяснилось, что люди, давно оторванные от природы, для которых перенос тяжестей стал профессией, забыли лес и не умели отличить полезное от вредного. Они рвали и жевали все подряд. Последствия сказывались через день: поносы и отравления. Заболевшие день плелись до привала, ночью стонали и вертелись на ложе из листьев, к утру делались тихими и вялыми. Я наклонялся и в зеленом сумраке видел все то же: осунувшееся лицо и торчавший нос. У негров носы приплюснутые и широкие, но теперь за одну ночь носы как будто вдвое вытягивались, и лицо делалось непохожим, чужим и мертвым. Со злобным и бессильным ворчанием голодные люди поднимались и ковыляли вперед. Умирающих бросали. Я ничем не мог бы заставить их ждать смерти заболевшего, они думали, что мой пистолет заряжен. В моем распоряжении мог быть только камень, и я не стал затевать новой драки, надеясь на то, что мы набредем на деревню.