Николай Рубакин: «Воля Аллаха», или Абдул, Абдул и ещё Абдул

— Это ужъ не наше дѣло. Мы дѣлаемъ то, что намъ велѣно,— отвѣчали слуги.— А впрочемъ, намъ тебя очень жалко,— ты человѣкъ хорошій…

— Да мнѣ то какой толкъ отъ того, что вы меня жалѣете? — плакался Мустафа.

Онъ не могъ ни стоять, ни лежать. Болѣли всѣ ноги, трещала и голова. Кое-какъ добрался онъ до своей каморки. Вдругъ видитъ,— снова бѣгутъ къ нему слуги и кричатъ во все горло:

— Убирайся вонъ. Паша сказалъ, чтобы твоего и духу тутъ не было.

Взвыла и завизжала во все горло жена Мустафы.

— Какъ вонъ? Почему вонъ? А курица наша гдѣ? Отдайте мнѣ мою курицу. Мы ее съѣдимъ не хуже всякаго паши на свое собственное здоровье…

Набросились слуги на Мустафу и снова принялись тузить его палками и по ногамъ, и по рукамъ, и по головѣ.

— На, получай, вражій сынъ, по принадлежности…

Попало и женѣ Мустафы. Наколотили ей худую, костлявую спину не меньше чѣмъ ея мужу, а тряпки и всякое другое имущество за заборъ выбросили,— убирайся и убирайся какъ знаешь.

Насталъ вечеръ. Погода была холодная. Задернулось небо облаками. Спустилась темная пасмурная ночь. Вокругъ ни зги не видно. Куда въ такую ночь двинешься? Кое-какъ доползли Мустафа со своей женой до «своей собственной» грядки. Не то они хотѣли съ ней попрощаться, не то запасти себѣ хоть какую ннбудь провизію въ далекій путь. Принялись они рыться руками въ землѣ, корешки отыскивать и себѣ въ мѣшокъ кидать, да такъ и заснули отъ холода и усталости за своей работой. Лишь только загорѣлась заря на небѣ и стало немного свѣтлѣе, рѣшилъ Мустафа идти вмѣстѣ со своей женою, примѣрно сказать, куда глаза глядятъ. Въ городъ, такъ въ городъ. Въ деревню, такъ въ деревню. Лишь бы не умереть съ голода. Милостыни Мустафа на своемъ вѣку никогда не просилъ, хотя и зналъ всенародную поговорку, что «отъ сумы, да отъ тюрьмы не отказывайся». Идетъ онъ по дорогѣ вмѣстѣ со своей женой, едва ноги передвигаетъ. Хадиджа плачется:

— И какъ это нашу курку съѣлъ и безъ того жирный паша?

Первый разъ въ своей жизни разсердился Мустафа на свою жену п закричалъ:

— Дура! О чемъ ты горюешь? Ты мнѣ вотъ что лучше скажи,— можно ли за куриную вину человѣка наказывать? Развѣ человѣкъ курица? Ну курица провинилась, курицу и накажи. Куда вотъ мы теперь пойдемъ? Мы къ своему мѣсту привыкли. На старости лѣтъ не легко привыкать къ другимъ мѣстамъ.

Шли они долго. Вся ѣда ихъ, какая нашлась въ мѣшкѣ, къ вечеру была съѣдена. По дорогѣ жилья не попадалось. Негдѣ было достать никакой другой ѣды. Хадиджа идетъ и больше прежняго сокрушается о курицѣ и все горюетъ:

— Хоть бы разъ въ жизни поѣсть куринаго мяса въ свое удовольствіе!

Мустафа только кряхтитъ да ежится, ступая на разбитыя пятки.

На другой день кое-какъ добрались до города. Рѣшилъ Мустафа остаться денекъ-другой въ этомъ городѣ, а Хадиджа рѣшила старшаго сына разыскивать, который гдѣ то работалъ по близости. Рѣшили черезъ четыре дня на этой же самой площади встрѣтиться. Попрощались и разошлись.

Сѣлъ Мустафа на землю подъ тѣнистое дерево, сидитъ и самъ не знаетъ, что съ собой дѣлать. Первое дѣло — ѣсть очень хочется. Второе дѣло — что то на сердцѣ скребетъ. Творится на душѣ что то такое, чего Мустафа никогда еще не чувствовалъ. Задремалъ онъ отъ усталости и видитъ въ полуснѣ тѣхъ самыхъ сытыхъ н откормленныхъ собакъ, о которыхъ его сынъ разсказывалъ. Лежатъ эти собачки на шелковыхъ подушкахъ, отъ говядинки носъ воротятъ, даже молочко лакаютъ нехотя. Видитъ Мустафа: подходитъ къ нимъ френги и кричитъ: «ѣшь, ѣшь». А собачки еще больше носы воротятъ. Ударилъ одну собачонку френги, а та тотчасъ же зубы оскалила. Словно сказать ему хочетъ: «Ты, молъ, драться не смѣй!». Опомнился Мустафа, оглядѣлся и сказалъ вслухъ:

— И правда. Что это такое? Разумѣется драться не смѣй. Виданое ли дѣло, чтобы человѣка били за куриную вину?

И почувствовалъ въ эту минуту Мустафа горькую обиду въ своей душѣ. Да такую еще обиду, которой никогда такъ не чувствовалъ. Словно у него никакихъ обидъ до этого въ жизни не было: словно вся его жизнь не была одной сплошной обидой.

— Это что жъ такое выходитъ, бормочетъ про себя Мустафа. Что жъ это выходитъ?

И вдругъ слышитъ Мустафа громкій человѣческій голосъ. Откуда то, гдѣ-то въ вышинѣ, кричитъ кто-то во все горло:

— Ля лиляхи иль Аллахъ, бу Магометъ расулъ Аллахъ (Нѣтъ Бога, кромѣ Бога, а Магометъ пророкъ Его).

Оглянулся Мустафа, видитъ по другую сторону площади, на минаретѣ мечети, стоитъ муэззинъ и призываетъ правовѣрныхъ на молитву. Ходитъ по минарету и выкрикиваетъ во всѣ стороны одно и то же. Оттуда и отсюда, изъ разныхъ закоулковъ и переулковъ, выходятъ старики сѣдовласые, бородатые, иные въ красныхъ фескахъ, иные въ бѣлыхъ чалмахъ,— знакъ того, что они побывали въ Меккѣ. Собираются на крики муэззина правовѣрные. Поднялся и Мустафа и тоже пошелъ въ мечеть. Снялъ туфли у входа, по обычаю, и рѣшилъ, какъ слѣдуетъ помолиться, хотя былъ очень голоденъ и ни о чемъ другомъ, кромѣ ѣды, и думать не могъ. А все таки, мечталось Мустафѣ, отъ священнаго слова Корана у него не только на душѣ, но и въ животѣ полегчаетъ, меньше будетъ сосать. Сидитъ онъ, молится, и священное слово слушаетъ, хоть и немного изъ него понимаетъ, потому что Коранъ книга арабская, а арабскій языкъ не турецкій, турки его не понимаютъ, а ни въ какой школѣ Мустафа не былъ и ничему не учился,— развѣ ему до школы было. Былъ онъ человѣкъ не только бѣдный изъ бѣдныхъ, но изъ темныхъ темный: зналъ онъ только то, до чего самъ додумался, а глазами онъ видѣлъ только огородъ, а додуматься онъ ни до чего не додумался. Жилъ да жилъ,— вотъ и вся жизнь прошла. И ничего не подѣлаешь,— на все воля Аллаха.