Николай Рубакин - «Воля Аллаха», или Абдул, Абдул и ещё Абдул

— Врете вы, окаянные!—воскликнулъ Аллахъ.—Что вы мое имя всуе призываете? Все у васъ я, да я! Что вы на меня клевещете и на меня свои грѣхи и преступленія сваливаете. Кто я вамъ такой дался?!. Послѣ этого Аллахъ сердито взглянулъ на лошадь—Мустафу и закричалъ: «лошадь—Мустафа, жалкая ты, несчастная, загнанная кляча! Брыкайся! Я такъ хочу! Слышишь, брыкайся сію же минуту! Брыкайся изо всѣхъ силъ!—Я тебѣ говорю!

И лишь только сказалъ Аллахъ эти слова, вдругъ засверкали молніи да загрохоталъ громъ. Да такой громъ загрохоталъ, что задрожали и небо и земля. И стало Мустафѣ такъ страшно, какъ никогда еще не бывало. Но не только страшно, а и радостно. Такъ радостно, какъ тоже никогда не было. И взыграло у Мустафы сердце. Какъ вскочилъ онъ на ноги, да какъ закричитъ не своимъ голосомъ:　

— Слава Аллаху! Да благословенно имя Его!

Подбѣжала къ Мустафѣ его жена. Тормошитъ спящаго мужа, а тотъ оретъ попрежнему благимъ матомъ, и проснуться не можетъ.

— Батюшки,—кричитъ Мустафа, — матушки! Источникъ правды — Абдулъ! Источникъ закона — Абдулъ! Источникъ Ислама — Абдулъ! И султанъ — Абдулъ! И визирь — Абдулъ! И муфтій — Абдулъ! На кого ни взгляни, тотъ и Абдулъ! Караулъ! Ратуйте, правовѣрные! Грабятъ! Душатъ! Обманываютъ! Жить не даютъ! Дышать не даютъ! Отъ солнца отгораживаютъ! Отъ земли отгородили! Караулъ! Ратуйте, правовѣрные! Больше такъ жить невмоготу!

— Да полно ты, опомнись! — толкаетъ Мустафу жена. А тотъ оретъ еще громче прежняго:

— Отцы родные! Дѣды и прадѣды! Земляки и иноплеменники! Враги внѣшніе и враги внутренніе, помогите!

Оретъ Мустафа и остановиться не можетъ, и опомниться не хочетъ, и знать ничего не желаетъ. Вся душа его, словно въ огнѣ. Въ головѣ мысли вихремъ носятся. Одна другую погоняетъ. Мустафа самъ не свой. Все для него—не все. Міръ для него—не міръ. Все въ его глазахъ какъ будто наизнанку сразу вывернулось. Все словно перекувырнулось вверхъ ногами: и Коранъ, и султанъ, и законъ, и правда, и неправда, и счастье, и несчастье,—все сдѣлалось не тѣмъ, чѣмъ было. И не тѣмъ, чѣмъ онъ раньше все считалъ. Одно только понятно, что человѣку житья нѣтъ и что человѣкъ не можетъ быть ломовымъ скотомъ, даже если бы онъ этого и самъ хотѣлъ, потому что въ такомъ случаѣ человѣку вовсе жить нельзя. И не только жить по человѣчески, а нельзя и дышать, и ѣсть, и пить, и свою думу думать, и свои чувства чувствовать, и свои дѣла дѣлать, и просто-напросто быть самимъ собой. И стало Мустафѣ ясно, совсѣмъ ясно, что пришла для него такая пора, когда каждый человѣкъ волей-неволей самъ себя забываетъ и идетъ биться прямо собственнымъ лбомъ объ стѣну и претъ, не разбирая и не разсуждая, противъ самаго что ни на есть страшнаго рожна.

И собралъ Мустафа всѣ свои силы и поперъ не разбирая, что у него изъ этого самаго выйдетъ. Ему было рѣшительно все равно. Онъ весь былъ готовъ…

Такъ въ нѣкоторомъ восточномъ царствѣ, азіатскомъ государствѣ, и случилось удивительное и небывалое событіе: нѣкій человѣкъ, — нѣтъ, не человѣкъ, а человѣчекъ, по имени Мустафа, по прозванію Чербаджи,—тихій изъ тихихъ, бѣдный изъ бѣдныхъ, робкій изъ робкихъ, низшій изъ низшихъ,—взялъ да и поперъ противъ рожна.

— Это было тогда, когда насъ съ вами на свѣтѣ не было…

— А хорошо ли что не было?

Піастръ — турецкая монета около пяти копеекъ на наши деньги.