Николай Рубакин: «Воля Аллаха», или Абдул, Абдул и ещё Абдул

— Правду ты говоришь,— сказалъ великiй визирь Абдулъ, и я съ тобою вполнѣ согласенъ. Но только вотъ что я тебѣ скажу. Хочу я тебѣ все-таки свою силу показать. Давай сейчасъ съ тобой объ закладъ побьемся. Я тебѣ говорю: ровно черезъ два мѣсяца я возьму да и вмѣшаюсь въ твои духовныя дѣла. Да такъ вмѣшаюсь, что ты мнѣ и воспрепятствовать не можешь, а станешь меня же слушаться. И станутъ народу говорить то, что я имъ велю. И всѣ будутъ говорить, что бы я имъ ни велѣлъ. А я велю имъ черное дѣлать бѣлымъ.

— Хо-хо! — засмѣялся великiй муфтiй.— Знаю, что ты можешь сдѣлать черное бѣлымъ. Но вѣдь я могу сдѣлать бѣлое чернымъ. А все-таки согласенъ съ тобой биться и объ закладъ.

— Хорошо!— сказалъ визирь.— Ставимъ срокъ для рѣшенiя нашего спора первую пятницу послѣ Рамазана. Тогда во всѣхъ мечетяхъ нашего государства всѣ имамы будутъ говорить по моему приказу, что тоъ, кто бѣденъ, на самомъ дѣлѣ богатъ, а тотъ, кто богатъ, на самомъ дѣлѣ беденъ.

— Да будетъ и на это воля Аллаха! — сказалъ муфтiй Абдулъ.— Да благословенно имя Его.

Мустафа такъ и зашевелился въ кустахъ, услыша эти слова. Зашевелился, испугался и пустился бѣжать со всѣхъ своихъ старческихъ ногъ. Онъ и самъ не понималъ, что съ нимъ такое сдѣлалось. Сердце у него такъ затрепыхалось въ груди, словно вотъ-вотъ сейчасъ выскочитъ. Въ головѣ пошелъ такой круговоротъ, какого еще никогда не было. Чувствовалъ Мустафа, что внутри его все перекувыркнулось. И схватилъ его лютый страхъ. Такъ стало страшно и такъ холодно, и такая дрожь пошла по всему тѣлу, что вотъ-вотъ, казалось Мустафѣ, онъ умретъ отъ одного страха и ужаса. Прибѣжалъ онъ въ свою каморку, легъ на постель. Хочетъ думать о чемъ-то и думать не можетъ. Хочетъ что-то понять, а лобъ словно въ какую-то стѣну упирается. Хочетъ Аллаху молиться — не выходитъ даже и этого. И плакать хочется и не плачется. И душу съ кѣмъ-нибудь хочется отвести, и не съ кѣмъ. Не къ сыну же Надиру итти, который только и умѣетъ говорить: «точно такъ» и «никакъ нѣтъ-съ». Лежитъ Мустафа, ворочается. Весь день пролежалъ. И ночь пролежалъ, ни на одно мгновенье глазъ не сомкнулъ. Настало другое утро, вбѣгаетъ въ каморку Мустафы его начальникъ и начинаетъ на Мустафу кричать:

—Да ты что же, такой-сякой, дѣлаешь? Да ты какъ, та кой-сякой, работаешь? Да ты развѣ забылъ, кто ты такой и кто я такой?!

И безъ того запуганный Мустафа испугался еще больше, услышавъ такія слова.

— Чѣмъ я передъ тобой провинился? — спрашиваетъ онъ своего начальника.

— Не ты ли вчера днемъ яблоки собиралъ. Не ты ли ихъ тамъ въ саду вмѣстѣ съ корзиной и бросилъ. Не на твою ли корзинку вчера вечеромъ самъ повелитель правовѣрныхъ наткнулся. Да знаешь ли ты, такой-сякой, что ты надѣлалъ? Самъ великій визирь Абдулъ говорилъ повелителю правовѣрныхъ, что только въ его фруктовыхъ садахъ всюду и вездѣ, и всегда яблоки безъ всякихъ пятнышекъ растутъ. Самъ великій муфтій Абдулъ говорилъ постоянно повелителю, что «въ этомъ видно особое благословеніе самого Аллаха». А тутъ вдругъ въ твоей корзинкѣ яблоки еще не разобраны и почти всѣ съ пятнышками. Такъ что же ты надѣлалъ, такой-сякой? Ты и визиря подвелъ, ты и муфтія подвелъ, и садовника подвелъ, и его помощниковъ старшихъ, и помощниковъ младшихъ, и помощниковъ этихъ помощниковъ, и меня самого, и себя самого. Вонъ, такой-сякой, чтобы твоего и духу не было!

Мустафа и безъ того былъ словно оглашенный весь прошлый день и всю прошлую ночь, а тутъ на него свалилось еще одно великое бѣдствіе. Чуетъ онъ,— пришелъ конецъ его благополучію. Жилъ онъ жилъ, ни о ѣдѣ, ни о трудѣ не заботился. Жилъ онъ жилъ и Аллаха благословлялъ, что по его милости около источника правды живетъ, а тутъ для него все пропало. И жизнь безъ труда и безъ заботъ окончилась. Проваливай, молъ, снова за ворота на улицу, какъ послѣдняя изъ послѣднихъ собакъ, на голодъ и холодъ, и начинай свою бродяжную жизнь. Страшно Мустафѣ стало. Вспомнилось ему, что онъ на своемъ вѣку испыталъ, послѣ того, какъ изъ своего огорода выбрался. До этого времени онъ къ правдѣ все приближался и приближался, а ну — какъ теперь придется все удаляться, да удаляться. Не выдержалъ Мустафа и взвылъ: страшно стало за свою прошлую жизнь, за свои страданія, за самого себя. Бросился онъ въ ноги передъ своимъ начальникомъ и закричалъ:

— Смилуйся, господинъ, смилуйся! Повремени хоть немножко меня выгонять; дай мнѣ хорошенько раздумать и понять, почему на свѣтѣ могутъ человѣка за куриную вину наказывать? И какой кому выходитъ изъ этого прокъ? И почему самые что нпи на есть главные стражи правды не охраняютъ человѣка отъ самой что ни на есть неправды?