Николай Рубакин: «Воля Аллаха», или Абдул, Абдул и ещё Абдул

— И слушать тебя не хочу, — отвѣтилъ Мустафѣ начальникъ.— Что мнѣ съ тобой разговаривать. Почему я тебя сюда взялъ? Потому что смилостивился. Изъ милости взялъ! На то воля была тогда. Довольно съ тебя! Будетъ! Объѣлся! Благодари Аллаха, что хоть нѣсколько мѣсяцевъ былъ сытъ.

— Какъ?—закричалъ Мустафа не своимъ голосомъ.— Да развѣ люди могутъ быть сыты только изъ милости. Да развѣ не всякій человѣкъ имѣетъ право быть сытымъ? Да развѣ ѣда не для всѣхъ растетъ? Да развѣ солнце не для всѣхъ свѣтитъ и грѣетъ? Да развѣ есть такіе люди на свѣтѣ, которые непремѣнно должны вести собачью жизнь? Да вѣдь на свѣтѣ даже собаки такія есть, которыя живутъ совсѣмъ по-человѣчески!

Лежитъ Мустафа на землѣ и самъ не понимаетъ, откуда у него такія рѣчи и думы взялись. Весь вѣкъ онъ былъ человѣкомъ темнымъ, хотя и не былъ глупымъ. Когда на своемъ закоулкѣ жилъ, тогда словно во снѣ бродилъ, только и понималъ тотъ навозъ, въ которомъ копался. А потолкался по міру, получилъ, какъ водится, свою порцію колотушекъ да шлепковъ,— узналъ жизнь, и съ ея помощью сталъ кое-что понимать. И чѣмъ дальше, тѣмъ больше. Мозги сами собой зашевелились. Голова сама собой заработала. Сама собой начала оживать душа. Загорѣлся въ ней словно какой то огонекъ, котораго ни прикрыть, ни потушить нельзя; никакіе вѣтры, никакія бури его не задуютъ; даже самыя бушующія волны его не зальютъ. И не только волны моря, но даже волны и крови… Силенъ, силенъ еще мракъ въ головѣ Мустафы, а все же не такъ силенъ, какъ прежде былъ силенъ; а особенно важно то, что чѣмъ дальше, тѣмъ онъ больше проясняется. Самому Мустафѣ страшно. Самъ онъ дрожитъ, потому что не знаетъ и не вѣдаетъ, куда его судьба несетъ. А остановиться все-таки не можетъ.

— Пошелъ вонъ, такой-сякой,— кричитъ на него начальникъ. Пошелъ вонъ сію же минуту!

Мустафа вскочилъ на ноги. Начальникъ размахнулся и со всего размаха далъ Мустафѣ крѣпкую затрещину по головѣ. Мустафа, не зная и не вѣдая, размахнулся въ свою очередь. Но набросились на него въ ту же минуту слуги работники, такіе же самые несчастные бѣдняки, какъ онъ, иные съ кулаками, иные съ палками, и принялись бить и лупить по чемъ попало, лишь бы отличиться чѣмъ нибудь передъ человѣкомъ, который изъ милости ихъ у себя держитъ и за чужой счетъ кормитъ. Свѣта не взвидѣлъ Мустафа и побѣжалъ къ калиткѣ. За нимъ бросилась цѣлая толпа слугъ. Самъ Мустафа не помнилъ, какъ онъ за калитку выскочилъ и пустился утекать со всѣхъ ногъ, куда глаза глядятъ. Бѣжалъ, бѣжалъ и земли не чуялъ, лишь бы какъ нибудь подальше уйти отъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ источники правды живутъ. Погоня давнымъ-давно отстала, а Мустафа все бѣжалъ да бѣжалъ. Городскую площадь перебѣжалъ и одну и другую улицу проскакалъ. Люди отъ него сторонятся,— думаютъ, сумасшедшій бѣжитъ. А Мустафа и вправду былъ въ родѣ, какъ сумасшедшій. Онъ ничего не видѣлъ, ничего не слышалъ, а летѣлъ, да летѣлъ, самъ не зная куда. Наконецъ выбѣжалъ Мустафа изъ города. Начались направо и налѣво отъ дороги поля и луга, рощи и лѣса. Наконецъ у Мустафы не стало больше никакихъ силъ. Онъ грохнулся въ глубокомъ безпамятствѣ около самой дороги и лежитъ,— лежитъ, отдышаться не можетъ. Настала ночь. Темная, холодная ночь. А Мустафа все лежитъ, да лежитъ. Наконецъ, стало разсвѣтать. Началъ Мустафа понемногу приходить въ себя. Смотритъ,—по дорогѣ два человѣка идутъ. Посмотрѣлъ на нихъ, видитъ, какъ будто знакомые. Оба этихъ человѣка полуголые и всѣ въ лохмотьяхъ. Одинъ человѣкъ ведетъ другого за руку. Подошли они къ Мустафѣ, одинъ изъ нихъ наклонился надъ Мустафой, присмотрѣлся къ нему, громко засмѣялся и воскликнулъ:

— А, это ты, пріятель! Такъ ты еще до сихъ поръ на свѣтѣ мыкаешься? Люди то тебя еще не загрызли?

Мустафа раскрылъ широко глаза и видитъ, что передъ нимъ стоитъ тотъ самый факиръ, съ которымъ онъ когда то разговаривалъ на берегу рѣки въ ясный солнечный день. Онъ страшно обрадовался этой встрѣчѣ съ факирами. Прежде всего то хорошо, что есть, по крайней мѣрѣ, съ кѣмъ душу отвести. Сталъ онъ разсказывать факирамъ о своихъ приключеніяхъ и мытарствахъ. Онъ разсказывалъ, а факиры смѣялись. Онъ дальше разсказывалъ, а факиры еще больше смѣялись. Наконецъ, кончилъ Мустафа разсказъ. Тогда факиры принялись хохотать во все горло. Наконецъ, кончили смѣяться. И тотъ, который былъ зрячій, сказалъ Мустафѣ:

— Слушай Мустафа, человѣкъ ты, человѣкъ, и несчастнѣйшій человѣкъ! И самое великое твое несчастье въ томъ, что ты такой же какъ всѣ,—не лучше и не хуже, не умнѣе и не глупѣе. Вся бѣда твоя въ томъ, что ты человѣкъ тихій, ты человѣкъ темный, ты человѣкъ бѣдный. Ты такой человѣкъ, на которомъ ужъ очень удобно верхомъ ѣздить. И вздумалъ ты, такой человѣкъ, правду искать! Такъ вотъ я тебѣ скажу: ты правду то въ концѣ концовъ нашелъ, и къ тому же самую настоящую. И даже не одну, а цѣлыхъ три правды. Первая правда гласитъ: «что твое—то мое, но что мое, то не твое», это значитъ, говоря высокими словами: «уважайте чужую собственность». Вторая правда гласитъ: «строгій законъ, строгій законъ, только не для меня онъ,—это значитъ: «ищите правосудія». А третья правда и самая главная, вотъ она что такое: посмотри-ка сюда! Это видишь?