Софья Прокофьева: Замок Чёрной Королевы

Стараясь не расплескать горячий кофе, Алина стала подниматься по шаткой винтовой лестнице.

Тут её снова оглушил звон колокольчика.

— Да иду я, иду! — крикнула Алина.

Вдруг почему-то пахнуло застоялым, сырым воздухом, как будто она опускалась в подвал, а не шла вверх на второй этаж. Да ещё прямо перед лицом мелькнул белый попугай. В когтях серебряный колокольчик — видно, это он звонил.

Алина вошла в низкую комнату со скошенным потолком. Ну и темнотища! Алина пригляделась. Вон сидит старуха, расползлась по креслу. Вся укутана в какое-то пыльное тряпьё, так что лица совсем не видно. И на окнах не шторы, а паутина. Правда! Вон паук по шторине бежит, нитку тянет, тянет…

А это что? Кошка старая, облезлая. Спит на подушке. Шерсти три клочка. Видна кожа жёлтая, больная. Тьфу, гадость! Еще заразишься.

— Доброе утро! — сказала Алина как могла повежливее. Поставила чашку с кофе на облупленный трехногий столик, тускло блеснувший осыпавшимся перламутром.

Тут она разглядела, что у старухи на коленях лежит её, Алинино, голубое платье. И старуха сморщенными дряхлыми руками вяжет крючком по подолу какие-то спутанные кружева. Ну здрасте, платье испортила! А у Алины другого платья здесь нет, ничего нет. Это вечером мама обещала прихватить из дома джинсы и футболку. Интересно, в чем она в лес пойдет с девчонками?

У Алины от обиды задрожали губы. Ничего не сказав, она вырвала из рук старухи платье и бегом бросилась вниз по лестнице, так что ступеньки заскрипели и застонали.

Она отыскала ножницы, кривые, ржавые. Да нет, не стригут нисколько. Попробовала руками оборвать кружева. Но какое там, нитки крепкие, впиваются в пальцы.

Тут за окном послышались голоса.

— Алька, ну ты идёшь? — это кричала Надька.

— Мы, наверно, ещё спим! — это уже был насмешливый голос Сонечки.

— Я — сейчас! — радостно откликнулась Алина. Увидала на сундуке плетёную корзиночку. Откуда она взялась, что-то она её раньше не видела.

Скинула рубашку, натянула голубое платье. Надо же, как его старуха изуродовала! С одного края висят на подоле какие-то дурацкие кружева. Но, может, девчонки не заметят. А платье самое любимое, новое, мама только весной купила. Голубое, как раз под цвет глаз. Глаза у Алины голубые, как и у мамы.

— Ха-ха-ха! — покатилась со смеху Сонечка, глядя на Алинино платье. — Чокнутая, точно! Что это ты какие кружева придумала? Фик-фок на один бок!

— Это моя тётка, да я ей не дала до конца обшить, — виновато сказала Алина. — В этом доме всё какое-то ненормальное, даже ножницы не стригут.

— Твой дом самый старый у нас в посёлке, — скривила губы Надька. — Дядя Никита его брёвнами подпирал, чтобы совсем не завалился. Так, не за деньги. Он такой, дядя Никита, добрый. Он и церковь нашу покрасил. А священника у нас нет. И дверь пока заколочена. Я тебе потом покажу.

Девочки шли одна за другой по тропинке к лесу, который зелёными верхушками поднимался вдали. Алина шла последняя. Пусть не глазеют на её распрекрасные кружева.

Они подошли к высокому холму, сплошь заросшему крупными белоснежными маргаритками. Обошли его стороной, не топтать же такую красоту.

— Это наш дуб! Это наш дедушка-дуб! — завизжала Надька, подбегая к высоченному старому дубу. Прижалась к нему, обняла руками.

Ну и дуб-дубище! Никогда Алина таких не видала. Его, наверно, и десять человек не обхватят.

— Дедушку даже на телевидение снимали, — с гордостью сказала Сонечка. — Прикатили сюда на машинах и снимали. Ему уже лет сто, не меньше.

— Ты что? — возмутилась Надька. — Ему давно лет тысяча. Ещё в прошлом году. Так дядьки с телевиденья говорили.

Алина тоже подошла к дубу. Кора серая, жёсткая, будто каменная, в глубоких трещинах. А выше под тёплым ветром трепещут узорно-зелёные ветви. А среди них тонкие молодые побеги.

На первой же поляне густо росли кусты малины, усыпанные тяжёлыми ягодами.

— Ой, крапива проклятая! — завизжала Надька. — Чур, этот куст мой!

— А вон тот — мой, и дальше тоже мой! — проворковала Сонечка.

Алина пошла вперёд. Пусть собирают. Не будет она им мешать. Она вошла под густые ели. Здесь было темно, как вечером. Под ногами не трава, а сухая слежавшаяся хвоя. Лучи света изредка разрезали темноту и гасли, не дойдя до земли.