Туве Янссон - Опасный канун

Но вот они увидели колодец.

Филифьонка запрядала ушами.

Фрёкен Снорк кивнула, её мордашка побледнела.

Они тотчас забормотали себе под нос и стали описывать круги вокруг самих себя. На седьмой круг ушло больше всего времени, потому что теперь они не на шутку боялись. Но раз уж ты затеял волшебство по случаю Иванова дня, то должен его продолжать, иначе может случиться всё что угодно.

С учащённо бьющимся сердцем они задом наперёд подошли к колодцу и остановились.

Фрёкен Снорк взяла Филифьонку за лапу.

Солнечная полоса на востоке расширилась, дым от костра в честь Иванова дня окрасился в розовый.

Они поспешно повернулись и заглянули вниз, в воду. Они увидели самих себя, увидели край колодца и светлеющее небо.

Они ждали, дрожа всем телом. Ждали долго.

И вдруг — нет, это слишком страшно описывать, — вдруг они увидели, как чья-то большущая голова вынырнула в воде из-за их отражений.

Голова эта принадлежала Хемулю.

Сердитому и очень толстому Хемулю в полицейской фуражке!

Как раз в тот момент, когда Муми-тролль срывал свой двадцатый цветок, он услышал страшный крик. Он подскочил и, обернувшись, увидел большущего Хемуля. Тот стоял и потрясал в одной руке фрёкен Снорк, в другой Филифьонкой.

— Теперь вы все трое попадёте в кутузку! — крикнул Хемуль. — Проклятые поджигатели! Попробуйте отпереться, что это не вы сорвали все щиты с надписями и сожгли их! Попробуйте отпереться, если сможете!

Но, разумеется, этого они не могли. Ведь они дали зарок, что не произнесут ни единого слова.

Представьте себе, что было бы, если бы Муми-мама, проснувшись утром Иванова дня, узнала о том, что Муми-тролль сидит под арестом! И представьте себе, что было бы, если бы кто-нибудь мог поведать дочери Мимлы, что её младшая сестрёнка лежит и спит в построенном Снусмумриком шалаше из еловых веток, забравшись в клубок ангорской шерсти.

Они ничего не знали, но они надеялись. Разве им не приходилось влипать в диковинные истории почище тех, в какие влипали знакомые им семьи, и всё оканчивалось благополучно?

— Крошка Ми сумеет постоять за себя, — сказала дочь Мимлы. — Я больше беспокоюсь за того, к кому она прицепится!

Муми-мама выглянула наружу. Шёл дождь.

«Только бы они не простудились», — подумала она и осторожно села в кровати. Она была вынуждена делать это осторожно, потому что после того, как они сели на мель, пол сильно накренился, и Муми-папе пришлось прибить гвоздями почти всю мебель. Хуже всего было во время еды: тарелки постоянно съезжали на пол и почти всегда разбивались, когда их пытались прибить гвоздями. У всех было такое ощущение, будто они совершают бесконечное восхождение на гору. Поскольку они постоянно ходили, ставя одну ногу чуть выше другой, Муми-папу беспокоило, что ноги у них начнут расти разной длины. (Хотя Хомса полагал, что ноги сравняются, если их обладатели немножко походят в другом направлении.)

Эмма, как обычно, только и делала, что подметала.

Она с трудом продвигалась по полу снизу вверх, гоня мусор вперёд от себя. Когда она проходила полпути, весь мусор сползал вниз, и ей приходилось начинать всё сначала.

— Не практичнее ли гнать мусор в обратную сторону? — услужливо осведомился Муми-папа.

— Нечего шляться тут всяким и учить меня подметать, — ответила Эмма. — Я подметаю так с того самого дня, как вышла замуж за мастера сцены Филифьонка, и намерена подметать так до конца своих дней.

— А что, ваш муж ещё жив? — осведомилась Муми-мама.

— Он умер, — ответила Эмма исполненным достоинства голосом. — Ему на шею грохнулись железные жалюзи. И шея, и жалюзи сломались.

— О бедная, бедная Эмма! — воскликнула Муми-мама.

Эмма порылась в кармане и достала пожелтевшую фотокарточку.

— Вот как выглядел Филифьонк в молодости, — сказала она.

Муми-мама взглянула на фотографию. Мастер сцены Филифьонк сидел на фоне нарисованных пальм. У него были большие усы, а рядом стоял некто с омрачённым видом, в маленькой шапочке на голове.