Ольга Апреликова - Тихая Химера. Очень маленькое созвездие – 2

В штанах и рубашке было спокойней, чем в пижаме. Юм улыбался, с каждым днем все лучше понимая их, улыбался шуткам, но никак не решался заговорить. Он ведь еще ни одного слова не сказал им, а они, видимо, считали, что он нем из-за травмы. Сами все ему рассказывали и объясняли, а он слушался. Показали корабль, небольшой и очень мощный. Почему-то никого, кроме них, на корабле не было, Юм смутно чувствовал странность этого, но был доволен: другие люди, наверное, страшные. А Ние и Вильгельм – добрые. Они теперь везде брали с собой, сажали кушать за стол и никогда не ругали, если он неуклюже что-нибудь проливал или сшибал со стола. Называли малышом. Разговаривали при нем о своих делах, выбирали ему смешные сказочные фильмы, которые он напряженно, иногда с недоумением, смотрел, сами вслух читали всякие сказки, – и никогда не уставали улыбаться, пусть не вполне искренне, и ласково шутить. Он старался скорей поправиться, чтоб им не было противно, и кое-что стало получаться. Уже успевал подать знак, чтоб утащили в туалет, и памперсы почти не пачкал. Только в плохие дни, когда голова болит и ее от подушки не поднять… Но если голова болит ТАК, то о памперсе меньше всего думаешь… Теперь такие дни случались пореже.

Но больше всего нравилось, когда они брали его в рубку, усаживали в одно из очень удобных пилотских кресел, в котором он забывал, что хилые, но жутко тяжелые ноги не слушаются, и занимались своими делами у пульта. Ему нравилось сидеть в тишине и смотреть на вещи, предназначение которых он хорошо понимал, нравилось следить за спиралями и крестами курсового коллиматора, посматривать на отключенный и совсем не страшный ротопульт, предугадывать действия Вильгельма или Ние за пультом и тихонько улыбаться, когда они с ним заговаривали.

Он сам все молчал, уже толком не понимая, почему. Как им не верить? Эти двое берегли его, баловали как маленького; блаженство безопасности, которое он испытывал на их руках, было таким жадным, что он и не пробовал противостоять – и в конце концов Юм сдался. Он всегда привязывался к людям, ко всем, кто хоть немножечко грел теплой заботой. А они очень заботились. И, самое главное, Укора, который своим безмерным обожанием сделал его всемогущей «Черной Звездой», у него теперь не было. Душа вздрагивала и сжималась, когда он вдруг нечаянно вспоминал восхищенные, немножко грустные черные, в лучиках морщинок, глаза человека, который целых два года заботился о нем и который, на самом-то деле, один более менее понимал его и отваживался прятать от Дракона. Но где он сейчас?

Юм отгонял ужас и с надеждой смотрел на этих двоих, которые, кажется, так же готовы его беречь и защищать, хотя бы и слабоумного, не способного больше ни к каким чудесам. Они его спасли. И лечат – и приручают зачем-то внимательной лаской. Будто не понимают, что он больше ни на что не годится, так как пираты выжгли его прежний разум. Не выкидывают, а берегут и лечат. Привязывают к себе, особенно Ние, и исподволь учат жить, как все, в мире скучном, плоском и медленном, довольствуясь лишь тем, что видят глаза и слышат уши. Сквозь тоску Юм догадался, что обыденное сознание, которым люди обходятся, у него несовершенно, что без прежнего Дара, без прежнего света в голове он недоразвит, жалок, убог – как убоги ползание или даже прыжки, если сравнить их с пульсирующим вихрем и воем таймфага. Понятно, почему они считают его слабоумным. Что же будет дальше? Зачем он им? Просто так ведь никто ни о ком не заботится. Что они попросят в уплату? Но разве у него что-нибудь есть?

Он тосковал. Растерянно трогал пустую тяжелую голову. Одному, лягушке слабоумной и безногой, не выжить; Ние и Вильгельм почему-то им дорожат, да и хорошие они, добрые, сильные и большие, но не страшные, даже все время пристально следящий Ние, и тянет к ним, и хочется все время, чтоб они брали на руки и о чем угодно разговаривали, и можно или понимающе кивать в ответ, или с недоумением умоляюще взглядывать, и тогда все очень хорошо они объяснят. Они оставят его себе? Зачем?

А он… Он имя свое почти забыл, а кто он такой, почему один в Бездне, где его дом – напрочь забыл… Одному плохо, одному нельзя, потому что умереть можно… Даже просто оставаться один Юм не мог. Он не цеплялся, конечно, за Ние, если тот выходил из каюты, не плакал и не кричал – но в тишине одиночества вспыхивал и черным пламенем клубился ужас, превращался в панику, в немой крик – Юм сам не успевал уследить, как скатывался в обморок. И памперс опять опозорен. Ние и Вильгельм вообще перестали оставлять одного, поняли, что одиночество для него как смерть, отгоняли ужас – но будут ли они делать это всегда, как делал Укор?