Лариса Романовская - Сиблинги

– Что горело?

– Хронометр замкнуло.

– Ты зачем его трогал? Гош, тебя Палыч убьёт.

– Не убьёт. Мы неубиваемые!

– Некрасов! – а вот и Веник. – Неубиваемый нашёлся! Да тебя душить надо было, поганца, в зародыше!

– Вениамин Аркадьевич, непедагогично!

– Я обесточил, Вениамин Аркадьевич!

– Разошлись, не лезем, чего не видали!

– Тут новенькому плохо, вот чего!

Новенький лежал на полу, рядом с выходом из гаража. Видимо, испугался или голова закружилась, вот и сполз по стеночке. Близнецы его подхватили, унесли наверх, в ничейную комнату. Пульс-дыхание-сознание, всё проверили, скоро в себя придёт. Юра сказал, что идите, не толпитесь, он до ужина тут посидит, подежурит – и показал толстенную книгу с закладкой в самом начале. Гошка такую месяц бы читал, наверное. А Юра за вечер может, если его не отвлекать.

Веник скоро уехал, с Долькой не попрощался. Да он с ней и не здоровался вообще-то.

Пока разбирались с коротнувшим хронометром и укладывали новенького, снаружи начался дождь, тёплый, но долгий, скучный. Мокрые сосны стали похожи на ёршики для бутылок. Долька распахнула все окна, но вонь от жжёной пластмассы не выветрилась, а смешалась с ароматом мокрой земли, сосновых иголок, лесных цветов…

Наверху запах горелого был меньше. Поэтому они и ужинали здесь, в большой комнате, у распахнутого окна. Оно выходило на крышу галереи. Видно было, как вода стекает вниз по черепице. Поели, оттащили вниз посуду, снова собрались вместе, как всегда бывает в дождь. Разбредаться по комнатам не хотелось, а нового кино не было. Валялись на ковре, шуршали конфетными фантиками, играли в длинную, почти бесконечную словесную игру, которую однажды не то вспомнил, не то изобрёл Юрка.

Сам Юрка, естественно, играл и читал, одновременно, как всегда. И выигрывал. А Некрасов, который обычно отвечал раньше всех и подгонял других, сегодня молчал, сбивался и потому вылетел в первом же раунде. Посидел в углу дивана с обиженным видом, потом попробовал незаметно слинять. Макс с Долькой сразу засекли, в четыре глаза, и заинтересовались, на два голоса:

– Гоша, ты куда?

– Не всё ещё сегодня раздолбал?

– Я хотел на новенького посмотреть…

– Дятел, а вот нафига?

– Гош, да оставь ты его в покое.

– Ну, мне интересно.

– Сиди уже…

– Надо будет – сами разберёмся. Макс, давай ты до полуночи подежуришь, а я до утра? Или наоборот.

Стемнело, а дождь всё шёл, не прекращался. Все разбрелись спать или делать вид, что спят. Максим сел с гитарой в коридоре, прислонился к дверному косяку. Рассматривал своё отражение в тёмном стекле галереи. Тренькал на одной струне. Звук метался по дому. Дольке он напоминал крики чаек. Бабушка говорила, чайки – это души погибших моряков. И поэтому у них на крыльях чёрные траурные повязки. Долька не любит, когда чайки орут. И когда Максим вот так гитару мучает. Она не выдержала:

– Ну, что ты их дёргаешь, как кота за хвост? Глупо же.

– На себя посмотри. Бегаешь за ним, как дура, – Максим потянул струну. Гитара охнула, ей было больно.

Они сидели вплотную, касались друг друга плечами, коленями.

– Макс, знаешь, как мне фигово было, когда мы сюда попали? Тихо, как в гробу, планетка пустая. Ты мрачный, на меня вообще не смотришь. Вене обратно пора, а я в него вцепилась, как мартышка. И не знаю, чего больше боюсь – с тобой вдвоём оставаться или того, что чужая планета…

– Ну, теперь-то не боишься?

– Не перебивай. Ты куда-то свалил, а меня Веня спрашивает: «Сколько лет было Адаму и Еве, когда они оказались на Земле?» И я говорю не задумываясь: «Шестнадцать». И всё, перестала бояться. Потому что они были как мы.

Максим поморщился. Долька подождала, потом спросила:

– А ты себя в первый день помнишь?

– Нет, – Максим снял с колен гитару. Поставил её вертикально, между собой и Долькой. Щит. Ограждение.

– Тогда я тебя тоже не помню…

В окна галереи лупил дождь. Капли звенели о жестяной подоконник – будто с неба мелочь прос ы пали.

– Знаешь, почему меня Долорес зовут? Дед захотел. У него одноклассницу так звали. Она была настоящая испанка, дочь революционеров. Она потом из Союза уехала. Дед её всю жизнь любил. Думал, дочку так назовёт. А у него сын родился. Мой папа. И тогда дед…

– А ты знаешь, как «Долорес» с испанского переводится? – перебил Максим. – Вообще-то «боль», «беда»… А виа Долороза – это улица, по которой Иисус с крестом на Голгофу шёл.

– Вот видишь. Меня на самом деле Беда зовут. Вы все – Долька, Долька… А я – Тяжкая Доля…