Лариса Романовская - Сиблинги

«Это культура воспитания, учись, Егор! А то вырастешь и станешь дворником!»

Вообще-то он точно знал, кем станет. Выдающимся человеком!

Он бы и стал. Если б не Америка.

Среди тех, кто приходил к ним в гости, был один… Мама то кричала на него, то хохотала, хотя он ничего смешного не говорил, то уходила вместе с ним на лестницу, когда тот шёл курить, и тогда от мамы весь вечер пахло табаком, противно и очень долго.

Гошка не сразу заметил: гости теперь собираются чаще, но их куда меньше. И от Гошки больше никто не требовал читать «про зайцев», чаще наоборот – его выгоняли из кухни, разговаривали без него вполголоса. Он подслушивал, конечно, и не понимал, зачем эти секреты. Обсуждали ведь то же самое, о чём теперь говорят по телевизору. Про то, что так дальше жить нельзя, по крайней мере здесь – точно нельзя, а где-то ещё – может, и можно. Про то, кто лучше, Горбачёв или Ельцин. Про свободу и колбасу, про книги, за которые раньше «могли посадить», про Сталина, репрессии и доносы… Но тут хоть понятно, чего Гошку за дверь гонят: «Что ты матом при ребёнке!» Можно подумать, он мат в школе никогда не слышал. Лучше бы они не пили при нём, вот что.

Когда гости уходили, Гошка пытался спрашивать. Почему у нас есть очереди и талоны, а у них нету, и если там тоже будут – мама всё равно будет повторять, что «здесь дальше жить нельзя»? Да почему нельзя-то? Вот, например, шахтёры и врачи бастуют, разве им заплатить не могут? Почему? Что значит – воруют? Где, кто? А если нет такого закона, чтоб воровать, то почему бывают «воры в законе»? И если все понимают, что у нас так несправедливо устроено, то можно ли это как-то исправить, так, чтобы было не хуже, чем в других странах? Чтобы не уезжать, а прямо здесь сделать, как там? Может, если все будут стараться, так и получится?

Мама сердилась, говорила обидное: «Тебя забыли спросить. Активист нашёлся! Диссидент непризнанный».

Иногда приходил только один… ну, тот. Он теперь ещё сильнее пах табаком, а мама – духами. И оба – вином. И Гошку они всё пытались выпроводить из квартиры.

«Егор, ну… сходи погуляй… Куда ты там ходишь? В библиотеку? Ну вот, давай, в библиотеку».

Из дома уходить не хотелось, а хотелось, чтобы это всё кончилось уже наконец. Однажды вечером Гошка рванул дверь подъезда, а там не двор, а белая комната, Пал Палыч и Вениамин Аркадьич. И хронометр с плёнкой. А на плёнке – то, что будет дальше.

Он сам, мама и мамина «новая личная жизнь»… Гошке даже сквозь экран чуялся этот чёртов табак. И всякие другие запахи, знакомые и не очень. Знакомые – это пока они, уже втроём, жили в том самом доме. А новые – это позже. Совсем в другом городе, даже в другой стране. Потому что этот мамин «новый личный» решил эмигрировать, с женой и приёмным сыном.

«Егор, да мне вообще плевать, чего ты там хочешь, а чего – нет! Другие удавиться готовы, лишь бы свалить… Ты мне потом сто раз спасибо скажешь!»

Гошка не сказал.

Он рос дальше, чётко зная, что у него в жизни всё не так – именно из-за эмиграции. Чужая страна, чужой язык, чужие люди. Они не понимают, над чем смеёшься ты, а ты не понимаешь их. Зато и здесь, опять, каждые выходные приходили новые мамины знакомые, тоже эмигранты. Приходили, шумели, курили, пели хором, плакали, стучали по столу кулаками, ругали теми же самыми словами, но теперь – совсем другую страну.

Гошка снова сваливал из дома – теперь это был совсем чужой дом, двухэтажный, белый, с пальмой у крыльца. И идти было совсем не к кому, и всё время казалось, что, если вернуться обратно, прилететь из Америки домой, там всё будет точно как в тот день, когда они эмигрировали.

Гошка (теперь вообще Джордж, потому что тут имени «Егор» не было) решил, что вырастет и вернётся на родину. Так и рос с этой мыслью – в школу ходил, потом в колледж, потом в офисе работал, потом в другом офисе. А потом всё-таки слетал, думал, что домой. Но там тоже всё было другим, чужим и ему не нужным. И он там не был нужен никому.

А если бы не увезли его в Америку, то был бы нужен! Он бы на юриста выучился, законы бы все знал! И пошёл бы в депутаты… Чтобы не было такого: одним всё, а другим ничего! Чтобы люди не стояли в огромных очередях, чтобы квартиры у всех нормальные. И с преступностью покончить! Ну, не сразу, может быть, а постепенно.

На планетке Гошка испугался только однажды, когда понял, что теперь придётся спать в отдельной комнате, одному. Страшно! Он привык в той же комнате, что и мама, на своём диване за шкафом. А тут всё не так. И ночью страшно, даже когда дверь в коридор открыта и там свет горит.