Борис Евгеньев - Голос друга

На ней был изображен человек в лохмотьях, наступивший босой ногой на раздувшееся брюхо мертвого чудовища. Человек стоял, запрокинув косматую голову, опираясь на топор с длинным топорищем.

Мальчик сунул книгу под рубаху, зажал в кулаке граненую стекляшку и пустился бежать. Он бежал домой темными полями, плача от усталости и страха. Ему казалось, что за ним кто-то гонится большими бесшумными прыжками. Быть может, то был козлоногий бес с клумбы, которого ударом палки свалил брат Степан…

Мальчик споткнулся и упал в холодную от обильной росы траву. Он выронил стекляшку, но искать ее не стал. Он лежал, не смея пошевелиться, и широко раскрытыми глазами смотрел в ту сторону, где полнеба охватило зарево пожара. Оно было живым, оно шевелилось, то затухая и спадая, то снова взмывая вверх, как раздуваемое ветром красное полотнище.

Днем в притихшую, словно обезлюдевшую деревню въехал карательный отряд…

Изредка Гриша тайком пробирался на сеновал — под крышу, в самый дальний угол. Разгребал сено, доставал книгу, завернутую в чистую тряпицу, ту самую, что подобрал возле барского дома.

Подолгу сидел он на сеновале, перелистывая страницы, разглядывая непонятные буквы. Книга была для него немой — он не мог услышать ее голос. Но почему-то он думал, что это — особенная книга. Если бы она вдруг заговорила, он узнал бы очень нужное. Наверно, он думал так потому, что в книге был рисунок. Каждый раз, когда Гриша смотрел на него, он вспоминал брата Степана, стоявшего с палкой в руках на клумбе в отблесках пожара. Ему казалось, что человек на рисунке даже похож на Степана — такой же худой, косматый, с тяжелыми кулаками землероба. А чудовище, убитое им, похоже на змия, которого проткнул копьем, сидя на белом коне, святой Егорий — в церкви, на иконе. Егорий — смелый, добрый. И этот мужик с топором тоже, видать, добрый. А змий — злой. И казаки, будь они прокляты, злые!

Сердце мальчика болело от горя. Он вспоминал карателей, налетевших сворой разъяренных псов на деревню, плач, крики… Вспоминал брата Степана с закрученными за спину руками, ослепшего от крови, залившей лицо…

Дрожащими руками мальчик перелистывал книгу. Как хотелось прочитать ее!

Однажды рано-рано утром он завернул книгу в тряпицу, сунул под рубаху, туго затянул веревочный поясок и вышел из деревни.

У ног его вертелся похожий на коротконогую лису рыжий пес. Вдвоем они долго шли желтым жнивьем под осенним небом, в котором печально и кротко невидимые журавли прощались с родными полями и рощами.

Солнце поднялось уже довольно высоко, когда Гриша со своим четвероногим спутником пришел в большое село на берегу широкой реки.

Мальчик подошел к чистой, крытой тесом избе — в ней помещалась школа — и робко постучал в выходившее на зады окно, завешенное кружевной занавеской.

В маленькой, со вчерашнего дня нетопленной комнате сидела за простым, ничем не покрытым столом старая женщина в теплом платке, накинутом на плечи. Подперев рукой седую голову, она перечитывала только что написанное ею письмо.

Керосиновая лампа с закоптелым стеклом освещала голые бревенчатые стены, узкую железную кровать без подушек и постельного белья. Возле холодной печки стояли старый, потертый чемодан и корзина, неумело перевязанная веревкой. И все в этой комнате говорило о том, что человек, живший в ней, старавшийся сделать ее поуютней, теперь уезжает навсегда.

В окно, наполовину завешенное вместо обычных кружевных занавесок газетой, смотрела морозная ночь.

Женщина прислушалась к далекому собачьему лаю, поправила очки в стальной оправе, снова склонилась над письмом.

«Мой дорогой, добрый друг! — читала она. — Стыдно мне, что я вынуждена обратиться к вам после стольких лет молчания с просьбой, да что поделаешь? Впрочем, дело не столько в просьбе, — дело в том, что мне необходимо поделиться с вами своими мыслями, переживаниями. Вы знаете, милый, добрый Аркадий Семенович, как я одинока, и, право же, мне некому, кроме вас, открыть душу. Простите мне мою навязчивость и терпеливо дочитайте до конца письмо…»

Она зябко повела плечами, задумалась. И тотчас вспомнились ей освещенная висячей лампой комната в далеком, полузабытом Петербурге, молодые лица друзей юности и он, Аркадий, — высокий, худой, с курчавой бородкой, в студенческой тужурке. Он стоит, положив руки на спинку стула. Свежо звучит его несильный тенор: