Борис Евгеньев: Голос друга

На повороте горной тропы я остановился. Давно приглянулось мне это место своей укромностью, тишиной. Постоишь здесь, прислушаешься, — уловишь похожее на детский лепет журчание ручья, невидимого в непролазных зарослях ежевики и ломоноса.

Здесь лежал знакомый камень — большой, лобастый, понизу поросший мхом, как шелковистой шерсткой. Целыми днями грелся он на солнцепеке. И даже вечером — тронешь его рукою, а он теплый, будто живой. На нем любили нежиться зеленые ящерки, мгновенно и бесшумно исчезавшие при появлении человека.

Отсюда открывался широкий простор — долина реки Мзымты. И — горы, горы, горы…

На долину, на склоны ближних гор ложилась предвечерняя синева. И только вершина Аибги мягко светилась в чистом зеленоватом небе. С утра я бродил по буковым лесам, волшебным альпийским лугам и теперь мне хотелось еще раз окинуть горы взглядом — унести с собой их пустынную, Строгую красу, отрадней которой нет на свете.

Вдруг вижу — не чудо ли? — возле камня лежит книга. Должно быть, кто-то читал ее здесь и забыл. Ежевика протянула колючие красные побеги над ее кожаным переплетом. Гусеница-пяденица не спеша измеряла его ширину. Поднял книгу, раскрыл: французская, старинная, основательно потрепанная. Сунул ее в карман штормовки, пошел вниз по тропе. Нужно было поторапливаться, чтобы поспеть на туристскую базу к ужину.

Поздно вечером, когда все на базе угомонились, погасили свет, я зажег огарок свечи, достал из-под подушки находку и сел у окна.

Моих знаний французского хватило, чтобы перевести название книги, прочесть имя неизвестного мне автора: «Réflexions sur la liberté de l’homme», François Thibault — «Рассуждение о свободе человека», Франсуа Тибо.

Год издания обозначен римскими цифрами: MDCCLXXX…

От переплета из потрескавшейся телячьей кожи с остатками золотого тиснения на корешке, от голубоватых, шершавых на ощупь страниц исходил пресный запах старины, — не то чердачной пыли, не то сухих цветов.

И почему-то не год издания книги — без малого двухсотлетней давности, — а именно этот грустный запах заставлял думать об огромном, таинственном времени, отделявшем мой сегодняшний вечер от дней, когда книга появилась на свет.

Превосходная гравюра-фронтиспис украшала книгу: изможденный человек в лохмотьях стоял, вскинув голову, опираясь на топор дровосека с длинным топорищем. Босой ногой он наступил на раздувшееся брюхо мертвого дракона. Из перерубленной шеи чудовища текла густая черная кровь, на плоском змеином черепе красовалась королевская корона.

На полях книги было много надписей, пометок. На обороте титула я не без труда разобрал выцветшие строки, написанные по-русски:

С. Тугарин

Дорогие, знакомые пушкинские строки, — как светло, как раскованно звучит в них мятежная юность поэта! — почему-то особенно взволновали меня в тот вечер. Я повторял их про себя, сидя у раскрытого в ночь окна. И мне все чудилось, что чей-то тихий голос произносит вслух:

Ничего не зная о книге, лежавшей у меня на коленях, я подумал, что она, возможно, светила кому-то в жизни, как светит мне моя одинокая свеча в сумраке ночи, поглотившей долину, горы и, казалось, весь мир…

В книге лежало письмо с адресом на конверте военного высокогорного санатория — на имя полковника Петра Александровича Линёва.

Поднимаясь в горы, я часто проходил мимо этого санатория, — он помещался в бывшем царском охотничьем доме, метров на двести выше нашей туристской базы.