Марсель Паньоль - Слава моего отца (Детство Марселя - 1)

Мне бы очень хотелось, как Робинзону, "обратиться к небу с горячей молитвой", чтобы заручиться поддержкой провидения. Но я не умел молиться. И притом у провидения, которое не существует, но все знает, слишком мало оснований заниматься мною.

Правда, я слышал поговорку: "Помогай себе сам, тогда и бог поможет". Мне подумалось, что стойкость - заслуга не меньшая, чем молитва, и я продолжал, обливаясь слезами, таскать камни. "Одно ясно, - рассуждал я, - они будут меня искать... Поднимут на ноги крестьян, и, когда настанет ночь, я увижу, как ко мне наверх поднимается целая вереница "факелов из смолистого дерева..." Надо бы мне зажечь костер "на самой высокой точке горной вершины".

К несчастью, у меня не было спичек. А индейский способ, которым без малейшего труда можно зажечь сухой мох - просто трут палочку о палочку, - этот способ я много раз пробовал, по даже с помощью Поля, который надрывался, стараясь раздуть огонь, я не разу не высек ни искорки. Я считал, что не стоит больше пробовать; наверно, нужен определенный сорт американского дерева или особенный мох. Итак, ночь будет темная и страшная... А может, это последняя моя ночь?

Вот до чего довели меня мое непослушание и вероломство дяди Жюля!

Тут мне вспомнилась одна фраза, фраза, которую отец часто повторял и много раз заставлял меня переписывать на уроках чистописания (скорописью, рондо, полукруглым с нажимом): "Начинать можно и без надежды на успех, равно как и продолжать - наперекор неудаче".

Отец долго объяснял мне смысл этой фразы и назвал ее лучшим французским афоризмом.

Я несколько раз ее повторил и, словно она имела силу магического заклинания, почувствовал, что из мальчика превращаюсь в мужчину. Я устыдился своих слез, устыдился своего отчаяния.

Заблудился на холмогорье, вот невидаль! Ведь после переезда в "Новую усадьбу" я почти все время ходил по довольно крутым склонам. Сейчас мне нужно только опять спуститься вниз, и я, конечно, найду какое-нибудь село или хотя бы проезжую дорогу.

Я степенно съел вторую половину апельсина, затем, как ни горели ссадины на икрах и ныли ноги, пустился бегом по зыбкой осыпи. Я повторял про себя магическое изречение и с разбегу перескакивал через можжевельник. Справа, за прозрачными лептами туч, начинало багроветь солнце, точь-в-точь как на конфетных коробках, которые тети дарят детям на рождество.

Так я бежал, наверно, больше пятнадцати минут, вначале с легкостью тушканчика, потом - козочки, а под конец - теленка. Я остановился, чтобы отдышаться. Оглянувшись, я установил, что пробежал по крайней мере километр и что больше не вижу трех оврагов; они затерялись а необъятных просторах плато.

Зато на западе, кажется, виднелся противоположный берег какой-то ложбины. Я не спеша приблизился, сберегая силы для следующей перебежки.

И точно, это была ложбина; по мере моего приближения она все углублялась. Не та ли это ложбина, где я был утром?

Я пошел вперед, раздвигая фисташник и дрок, которые были в мой рост... Я находился в пятидесяти шагах от гряды, когда раздался выстрел и через секунды две - второй! Звук доносился снизу. Ликуя, побежал я ему навстречу, но прямо на меня метнулась стая каких-то больших птиц, вылетевшая из ложбины...

Вдруг вожак стал крениться набок, сложил крылья и, перелетев через высокий можжевельник, грянулся оземь. Только я нагнулся, чтобы его поднять, как меня почти оглушил сильный удар, и я упал на колени: на голову мне свалилась другая птица, и у меня потемнело в глазах. Я изо всех сил стал растирать свою гудящую голову и увидел на ладони кровь. Решив, что у меня разбита голова, я собрался было зареветь, когда заметил, что сама птица в крови. Я сразу успокоился и ухватил обеих птиц за лапки, еще подрагивавшие.

Птицы оказались куропатками, но меня поразил их вес. Они были величиной с петуха, и, как ни старался я повыше поднять руки с дичью, красные клювы волочились по гравию.

Сердце запрыгало у меня в груди: греческие куропатки! Королевские куропатки! Я понес их к краю гряды; может, это дуплет дяди Жюля?

Но если это даже не его дуплет, то охотник, разыскивающий свою дичь, встретит меня, конечно, с почетом и отведет домой. Я спасен!

С трудом пробираясь сквозь заросли багряника, я услышал громкий говор и раскатистые "эры", которые подхватывало эхо. Это был голос дяди Жюля, глас спасения, глас судьбы!

Я увидел его сквозь ветви. Ложбина, довольно широкая и почти безлесная, была не очень глубока. Дядя Жюль шел от ее противоположного склона и кричал с явным раздражением: