Марсель Паньоль - Слава моего отца (Детство Марселя - 1)

- Несчастный! Надо было срразу же заррядить рружье снова! Как только вы выстррелили, тут же зарряжайте снова!

Отец, огорченный неудачей, только развел руками и грустно зарядил свою пищаль.

Во время этого происшествия я стоял у края гряды, но охотники, завороженные куропатками, меня не заметили. Я сообразил, что совершаю неосторожность, и, отступив на несколько шагов назад, оказался в укрытии.

Я был подавлен нашей неудачей, в моих глазах это был полнейший крах. Отец дважды упустил свой "выстрел короля", а тут еще этот зайчишка насмеялся над ним - заставил сделать антраша и показал ему зад. Это было удручающе смешно.

Но я тотчас нашел оправдание отцу: он стоял как раз под откосом и не успел заметить куропаток, а дядя Жюль мог стрелять спокойно, как в тире; кроме того, отец еще не привык к своему ружью: ведь дядя Жюль говорил, что самое главное освоить свое оружие; это был первый опыт отца, он впервые испытал волнение охотника, потому и забыл "заррядить". Но, в общем, я вынужден был признать, что этот случай подтвердил мои опасения. Я решил никогда и ни с кем об этом не заговаривать, а особенно с самим отцом.

Что же теперь будет? Удастся ли ему сделать хоть один стоящий выстрел? Неужто он, мой папа, народный учитель, член экзаменационной комиссии на выпускных экзаменах, который так метко бьет, играя в кегли, и часто в присутствии знатоков играет в шашки с самым знаменитым в Марселе шашистом, неужто он вернется домой несолоно хлебавши, а дядя Жюль явится увешанный куропатками и зайцами, как витрина съестной лавки? Нот! Нет! Я не допущу этого! Я буду ходить по пятам отца весь день и пригоню ему столько птиц, кроликов и зайцев, что он непременно убьет хоть одну штуку!

Обо всем этом я думал, прислонившись к сосне и в волнении покусывая стебелек розмарина; пахло нагретой солнцем сосновой смолой, а черные маленькие цикады, жительницы холмов, громко трещали; казалось, это ломается сухой тростник. Я продолжал свой путь, погруженный в размышления, заложив руки в карманы и опустив голову. Меня вывел из раздумья выстрел, приглушенный расстоянием. Я подбежал к обрыву. Охотники были уже далеко; они дошли до конца ложбины, которая переходила в большую каменистую равнину. Я побежал вперед, чтобы их догнать, но они свернули направо и исчезли в сосняке за подошвой Тауме, который сейчас высился предо мною.

Я решил спуститься в глубь ложбины и идти по их следам. Но гряда была совершенно отвесной, высотой в добрых сто метров и без единой расселины. Тогда я подумал, что нужно вернуться обратно и найти дорогу, по которой пошли дядя и отец, когда я от них отстал. Но мы шли больше часа. Я высчитал, что мне понадобится по крайней мере двадцать минут, чтобы бегом добраться до того места, откуда я раньше двинулся в путь. Затем я должен буду вновь подняться вверх по ложбине, где мешает бежать колючий дрок; к тому же я потопу в нем с головой. Предположим, уйдет еще полчаса. А где окажутся они за это время? Я сел на камень, чтобы обдумать свое положение.

Значит, я должен, как дурак, возвратиться домой? Поль, разумеется, совсем перестанет меня уважать, а мама, чтобы утешить, начнет осыпать унизительными для меня нежностями. Правда, за мной останется слава человека, совершившего смелую попытку и вернувшегося обратно с опасностью для жизни, - все это можно еще приукрасить в рассказе. Но вправе ли я покинуть близорукого^ Жозефа в очках, с этим нелепым ружьем, оставить его одного в состязании с королем охотников? Нет. Это еще большее предательство, чем то, которое совершил он сам.

Итак, задача в том, чтобы их догнать... А что, если я заблужусь в этой глуши?

Но я с горделивой усмешкой откинул эти детские опасения: нужно только сохранять хладнокровие и решимость, как подобает настоящему команчу. Раз они обогнули холм у его подошвы и двигаются слева направо, то я непременно встречусь с ними, идя прямо. Я оглядел громаду Тауме. Она была безмерной, и расстояние придется пробежать, конечно, немалое. Я решил поберечь силы, а для этого взять себе за образец легкий индейский бег: локти прижаты к телу, руки скрещены на груди, плечи оттянуты назад, голова опущена. Бежать на цыпочках. Останавливаться каждые сто метров, чтобы прислушиваться к лесным звукам и делать три спокойных, глубоких вдоха.

И с поистине индейской решимостью я взял старт.

* * *

Подъем, открывшийся передо мною, был теперь почти неощутим. Земля казалась одной необъятной плитой из синеватого известняка, которую бороздили трещины, сверху донизу расцвеченные тимьяном, рутой и лавандой. Время от времени из голых камней вставали островерхий можжевельник или сосна, ствол которой, толстый и узловатый, так не соответствовал ее малорослости - она была не больше меня; очевидно, это голодающее дерево долгие годы вело жестокую борьбу с каменистой почвой и каждая добытая им капля жизненного сока доставалась ему ценой многодневных усилий. Вершина Тауме слева от меня была - оттого что постоянно купалась в небе - бледно-голубой, цвета подсиненного белья; я побежал к ее левому боку, а воздух кругом колебался от теплых испарений. Каждые сто метров я, согласно обычаю индейцев, останавливался и делал три глубоких вдоха.