Ганс Христиан Андерсен: Оле-Лукойе (сборник)

Никто́ на све́те не зна́ет сто́лько ска́зок, ско́лько зна́ет их О́ле-Луко́йе. Вот ма́стер расска́зывать!

Ве́чером, когда́ де́ти споко́йно сидя́т за столо́м и́ли на скаме́ечках, явля́ется О́ле-Луко́йе [1]. В одни́х чулка́х он неслы́шно поднима́ется по ле́стнице, пото́м осторо́жно приотворя́ет дверь и бры́зжет де́тям в глаза́ сла́дким молоко́м – в рука́х у него́ ма́ленькая спринцо́вка, кото́рая выбра́сывает молоко́ то́ненькой стру́йкой. Тогда́ ве́ки у всех начина́ют слипа́ться, и де́ти уж не мо́гут разгляде́ть О́ле, а он подкра́дывается к ним сза́ди и начина́ет лего́нько дуть им в заты́лок. Поду́ет – и де́тские голо́вки пони́кнут. Но э́то не бо́льно – О́ле-Луко́йе ведь ничего́ плохо́го не замышля́ет, он хо́чет то́лько, что́бы де́ти угомони́лись, а утихоми́рятся они́ не ра́ньше, чем их уло́жишь в посте́ль. И как то́лько они́ зати́хнут, он начина́ет расска́зывать им ска́зки.

Но вот де́ти засну́ли, и О́ле-Луко́йе приса́живается на край крова́тки. Оде́т он преле́стно – в шёлковый кафта́н; то́лько нельзя́ сказа́ть, како́го цве́та э́тот кафта́н: он отлива́ет то си́ним, то зелёным, то кра́сным, смотря́ куда́ повернётся О́ле. Под мы́шкой он де́ржит два зо́нтика. Оди́н зо́нтик – тот, что с карти́нками, – О́ле раскрыва́ет над хоро́шими детьми́; и им тогда́ всю ночь сня́тся увлека́тельные ска́зки. Друго́й зо́нтик – совсе́м просто́й, гла́дкий, и О́ле раскрыва́ет его́ над озорны́ми детьми́; ну они́ и спят как чурбаны́ всю ночь, а у́тром ока́зывается, что они́ ро́вно ничего́ не ви́дели во сне!

Вот и послу́шаем, как О́ле-Луко́йе це́лую неде́лю навеща́л одного́ ма́ленького ма́льчика, Я́льмара, и ка́ждый ве́чер расска́зывал ему́ ска́зки. Це́лых семь ска́зок рассказа́л – в неде́ле ведь семь дней.

– Так! – сказа́л О́ле-Луко́йе, уложи́в Я́льмара в посте́ль. – Пре́жде всего́ я принаряжу́ ко́мнату!

И вот все цветы́ в горшка́х мгнове́нно вы́росли, ста́ли больши́ми дере́вьями и протяну́ли свои́ дли́нные ве́тви к са́мому потолку́; ко́мната преврати́лась в чуде́снейшую бесе́дку. Ве́тви дере́вьев покры́лись цвета́ми; и ни оди́н цвето́к не уступа́л ро́зе в красоте́ и арома́те, а на вкус (е́сли бы то́лько вы захоте́ли

его́ попро́бовать) был сла́ще варе́нья; плоды́ же блесте́ли, как золоты́е. А ещё на дере́вьях росли́ пы́шки, кото́рые чуть не ло́пались – так ще́дро они́ бы́ли начинены́ изю́мом. Про́сто чу́до! Но вдруг из я́щика стола́, где лежа́ли уче́бники Я́льмара, раздали́сь гро́мкие сто́ны.

– Что там тако́е? – спроси́л О́ле-Луко́йе и, подойдя́ к столу́, вы́двинул я́щик.

Оказа́лось, что э́то треща́ла и скрипе́ла а́спидная доска́: в реше́ние напи́санной на ней зада́чи вкра́лась оши́бка, и все ци́фры гото́вы бы́ли разбежа́ться кто куда́; гри́фель, как собачо́нка, скака́л и пры́гал на свое́й верёвочке: он горячо́ жела́л помо́чь де́лу, да не мог. Из тетра́ди Я́льмара то́же доноси́лись жа́лобные сто́ны, и слы́шать их бы́ло стра́шно. На ќаждой страни́це э́той тетра́ди в нача́ле ка́ждой строки́ стоя́ли ря́дом больши́е и ма́ленькие бу́квы – и те и други́е о́чень краси́вые. То бы́ли про́писи. А во́зле них располага́лись други́е, вообража́вшие себя́ столь же краси́выми. Их писа́л сам Я́льмар, и они́ пря́мо-таки́ вали́лись на проведённую карандашо́м ли́нию, вме́сто того́ что́бы стоя́ть на ней пря́мо.

– Вот как надо держа́ться! – учи́ла про́пись. – Вот так, с лёгким накло́ном впра́во!

– Ах, мы бы и ра́ды, – отвеча́ли бу́квы Я́льмара, – да не уме́ем! Мы таки́е убо́гие!

– Так вас на́до немно́жко подтяну́ть! – проговори́л О́ле-Луко́йе.

– Ах нет, нет! – закрича́ли бу́квы и сра́зу вы́прямились, про́сто загляде́нье!

– Ну, тепе́рь нам не до ска́зок! – сказа́л О́ле-Луко́йе. – Бу́дем-ка упражня́ться! Раз-два! Раз-два!

И он так вы́школил бу́квы Я́льмара, что они́ тепе́рь стоя́ли пря́мо и стро́йно – так уме́ют стоя́ть то́лько бу́квы в про́писях. Но когда́ О́ле-Луко́йе ушёл и Я́льмар у́тром просну́лся, бу́квы сно́ва сде́лались таки́ми же кривы́ми, как и пре́жде.

Как то́лько Я́льмар улёгся, О́ле-Луко́йе дотро́нулся свое́й волше́бной спринцо́вкой до ме́бели, и все ве́щи в ко́мнате сейча́с же приняли́сь болта́ть друг с дру́гом – все, кро́ме плева́тельницы; она́ молча́ла и про себя́ возмуща́лась ве́треностью други́х веще́й: ну мо́жно ли говори́ть и ду́мать то́лько о себе́ да о себе́, не обраща́я внима́ния на ту, что так скро́мно стои́т в углу́ и позволя́ет в себя́ плева́ть!