Мария Эрнестам - Гребень Клеопатры

Мари откинулась на спинку стула. Ее попросили не использовать вчерашние зерна, а смолоть свежие, и она оценила разницу. Расстроенная Анна сидела, уставившись в пространство, и жевала булочку с черникой, не замечая, что сок течет у нее по подбородку.

— Ты выглядишь усталой, Анна. Как ты себя чувствуешь?

— Плохо… А мне так редко бывает плохо, что я чувствую себя просто ужасно. Фандита… то есть Фанни, зашла ко мне на днях и сказала, что собирается поехать к Грегу и будет жить у него на барже. Ты не представляешь, как больно было это услышать. Я уже привыкла к тому, что наши с ней отношения трудно назвать нормальными. Говорила себе, что сделала для нее все, что могла, ведь люблю ее больше всех на свете. Но это не имеет никакого значения. Как ни пыталась я с ней сблизиться, она все больше отдаляется. Я хочу ее обнять, прижать к себе, а она говорит: «Не надо, оставь эти нежности». Нет, это для меня не новость. Она всегда была такой, всегда предпочитала мне Грега, это я тоже прекрасно знаю. Почему-то, даже если ошибку совершал он, во всем всегда была виновата я. Я для нее — вечный источник всех бед. Я это знаю. Но…

— Господи, избавь нас от несчастий, — задумчиво произнес Фредерик, так и не притронувшийся к своему бутерброду. Мари заметила, что он похудел и осунулся. Он хотел продолжить, но Анна его опередила:

— Вот именно, — сказала она. — Именно так сказала бы моя мама. Она была бы счастлива узнать, что мои отношения с дочерью ничуть не лучше тех, что были у нас с ней. Для нее холодность Фандиты — очередное доказательство того, что Бог справедлив. Мамин Бог никого не прощает, он только сурово судит. Она всегда предпочитала Ветхий Завет Новому. Иногда мне кажется, что она презирает Иисуса за мягкость и терпимость, за его слова: «Кто без греха, пусть первым бросит в меня камень».

— Может, она просто хотела показать, что ее волнует другое?

— Что ты имеешь в виду?

Фредерик ответил не сразу. Мари разглядывала его розовую рубашку и радовалась, что выбрала мягкий свитер цвета лаванды, который шел к ее глазам. Это придавало ей уверенности.

— Как-то раз мама предложила мне поиграть в воздух, — сказал наконец Фредерик. — Мне было шесть лет. Она пригласила в гости соседей. Мама резко отличалась от других жителей деревни, и у нее не было настоящих друзей. Но ей нравилось ловить восхищенные взгляды. Она приглашала соседей в гости и готовила блюда, о которых они читали в газетах. Поразительно, как она не боялась превратиться в посмешище, — видимо, настолько верила в свою неотразимость, что ей было наплевать на мнение других. А они просто поражались ее чудачествам, и все.

В тот раз мама подала суфле. Я видел, как она его готовила. Зачарованно смотрел и гадал, как гости отреагируют на это невиданное лакомство. Она без конца говорила об этом суфле. Описывала, как оно поднимается в духовке, приобретает золотистую корочку, какой у него будет нежный и тонкий вкус. Сегодня я бы сказал, что это было поистине чувственное описание блюда, но тогда мне только хотелось поскорее его попробовать. Меня никогда не сажали за стол с гостями, и я знал, что просить бесполезно, но в тот раз просто не сумел сдержаться. Я помогал маме во всем, в чем только мог помочь шестилетний ребенок: накрывал на стол, мыл посуду, подавал приборы. А потом спросил, можно ли мне сесть за стол с гостями. Она посмотрела на меня и сказала: «Да, можно, Фредерик. У тебя будет особенное задание, чтобы порадовать маму. Ты будешь воздухом».

Сначала я ничего не понял. Когда гости пришли и расселись в гостиной, она увела меня в прихожую, закрыла дверь и сказала, чтобы я оставался там и был воздухом: «Это очень важно, понимаешь? Мы не сможем дышать без дополнительной порции воздуха, когда нас так много».

Фредерик сделал глоток кофе. Рука у него задрожала, и горячий кофе пролился ему на пальцы. Но он, казалось, ничего не заметил.

— Я сидел в прихожей два часа и был воздухом. И что самое ужасное, делал это с радостью. Иногда мама выходила ко мне и говорила: «Браво, Фредерик!» Она смотрела на меня одобрительно и шептала: «Теперь тебе нужно сконцентрироваться, потому что сейчас я буду петь. Ты же знаешь, мне понадобится больше воздуха». Вскоре я услышал, как она села за рояль и начала играть.

Я пытался задержать воздух, чтобы маме было легче петь, и как раз в этот момент домой вернулся папа. «Что ты делаешь?» — спросил он. «Я — воздух! Я работаю, чтобы маме с гостями было чем дышать», — объяснил я. И тут он начал хохотать. Он редко смеялся, мой отец, но в тот день просто не мог остановиться. Он смеялся так громко, что мама прекратила играть и вышла в прихожую. Она терпеть не могла, когда ее прерывали, но, увидев лицо папы, смягчилась. «Воздух, — задыхался от смеха папа. — Он изображал воздух! Какая ты сообразительная, Мишель!» Он подошел к ней и поцеловал ее прямо на глазах у гостей, а потом заявил: «Теперь вам будет о чем посплетничать!» Сам я порядком испугался, так как знал, что мама не любит обниматься. Но она сделала вид, будто ничего не произошло. Самое ужасное… самое ужасное случилось потом, когда она вернулась в гостиную и все рассказала. Она разыграла целый спектакль и выставила меня круглым идиотом. Как они хохотали! Все эти женщины, которые не осмеливались смеяться над моей мамой, теперь могли вдоволь поиздеваться надо мной. Я понял, что меня обманули, но всю жестокость этого оценил лишь много лет спустя. Странно, но так оно и есть. Больнее всего бывает, когда ты не понимаешь причину боли. Словно мозг впитывает ее и хранит до того момента, когда мы будем способны ее осознать. И это промедление намного ужаснее мгновенной боли, потому что яд успевает распространиться по всему телу.