Владимир Цмыг - Горбун

Хлебнув настойки из мухомора, шаман запел. Голос его был страшен, как вой пурги в голой тундре. Рокотал большой бубен, грозными звуками заполняя гостиницу, вырываясь на улицу, с загорелых спецназовцев сметая скептические усмешки. Кисея синего дыма задернула большую комнату. Вдруг вой пурги и волка, сменил плач журавля, да так гортанно, так жалобно, что полковник не выдержал… Он прижал ладони к лицу, плач этот разрывал сердце!

Движение шамана по кругу убыстрилось, куда делась его недавняя усталость. Вот он прыгает волком, кричит кукушкой, воет пургой, плачет журавлем, токует глухарем. Схватив бубен поменьше, с шерстяными кисточками по бокам (фигурки звонко стучали на поясе), Евлампий выбежал из номера. С развевающимися черными с сединой волосами он помчался по длинному коридору, следом кинулись парни из команды «важняка».

Возле киоска, где была задавлена дочь полковника (это место шаману не показывали), он закружился, колотя в бубен бессвязно выкрикивая непонятные слова. Потом кинулся прочь от гостиницы вдоль по улице. Гаишники от встречных машин очищали дорогу, редкие прохожие без удивления наблюдали за странной сценой — страх в них убил любопытство. Побежав метров триста, шаман закрутился возле каменного забора, где недавно была убита проститутка, но тут же кинулся в боковой переулок, спугнув случайного прохожего. Вот и подъезд, лестница, где были изуродованы отец и дочь. Завывания, вопли шамана, ритмичный гул бубна до самого верха наполнили здание. Жильцы высыпали из квартир, молча, с надеждой наблюдая, — отчаявшись, они цеплялись за соломинку.

В полукилометре от дома, где была изуродована десятилетняя девочка, с хлопьями пены на губах эвен в изнеможении упал на землю, захрипел, как загнанный олень. Спецназовцы осторожно подняли его и отнесли в машину.

Только через два часа Евлампий пришел в себя. С жадностью, причмокивая, он выдул чайник крепчайшего сладкого чая.

— О — о — о, тязко, тязко! — тяжело вздохнул шаман, маленькой, смуглой ладонью вытирая потный лоб в складках. — Здесь поселился злой дух, он селовеком притворяется, и исо, ему кто–то помогает. Я не разлисил его, токко увидел ладони, осень больсие, в десять раз больсе селовесеских…

Полковник удовлетворенно кивнул: значит, как он и предполагал, в преступлениях участвовали двое, один из них неимоверной физической силы.

— К весеру снова буду камлать, — продолжил Евлампий, — надо уснать, когда злой дух выйдет на охоту, куда будет идти, где скрываться…

Сказав это, эвен тут же уснул на своем оленьем спальном мешке (кукуле). В номере кисло пахло шкурами, потом, горьковатым ароматом таинственной травы, плохим табаком.

Выпив три чашки крепкого кофе с коньяком, усталые глаза прикрыв красноватыми веками, полковник приготовился ждать. Он уже начал верить в самого лучшего, самого могущественного шамана Крайнего Севера и Дальнего Востока (так отрекомендовал его по телефону друг полковника, начальник геологоразведывательной экспедиции). Опер заставил себя сосредоточиться на предстоящей охоте, подавив все мысли о дочери. Горю он отдастся потом, когда поймает или уничтожит чудовище.

Эвен ножом отхватил ломоть от большого куска вареной говядины, принесенной из ресторана, от разносолов он отказался. В этом месте не было оленины, сохатины, нельмы, тайменя, муксуна.

— Сибко плохой еда! — рыгнул шаман, мясо запив чаем. Чая он пил много, такого ароматного и крепкого давно не видел в своей родной тайге. Евлампий с тревогой поглядывал на разноцветную гору пачек цейлонского в углу на шкуре. Как бы добрые люди назад не забрали такое сокровище.

Вечером шаман опять разжег свою священную траву кавав, глотнув настоя мухомора, забил в бубен. Шаман, единственная надежда полковника, и бесполезно объяснять начальству, что случай в этом городе — нечто противоестественное, даже фантастическое. Железная, человеческая логика, не затуманенная ничем отвлеченным, здесь не срабатывала.

Шаман выл, визжал, стонал, клекотал, трубил, куковал, бормотал что–то на своем языке, постепенно входя в транс. И кто знал, где сейчас пребывала его душа. Патрульные машины возле гостиницы приготовились по первому сигналу сорваться с места. С закрытыми глазами Евлампий упал на шкуру, закачался, сидя на пятках.

— Я визу его, с ним иссо один, но его не расобрать, токко ладони, осень больсие, они как бы плывут в воздухе.

— Где он, какие дома рядом, как он выглядит! — Рявкнул полковник, поднявшись из кресла.