Владимир Цмыг: Горбун

Мысль о горбуне почему–то не оставляла полковника. В машине, на поворотах визжащей тормозами, он пытался вспомнить его руки. Желание снова увидеть его было так велико, что он приказал повернуть к моргу.

Горбун в коричневой кепке, в сером в бурых пятнах халате на каталке вёз молодого паренька, по пьянке попавшего под поезд. Полковник остановил его, предложил сигарету, тот отрицательно мотнул головой, сжимая ручки каталки.

«Нет, руки хотя и сильны, но не так мощны, чтоб за спину повернуть голову здоровенному мужику…» — отметил полковник.

— Вы давно здесь работаете?

— Десять лет, — коротко бросил горбун. Голос неприятный, металлический, точно в горле у него железная трубка. По всему видно, что он молчун, и открывал рот лишь в крайнем случае. Полковник замялся, не зная, что ещё сказать, горбун напротив был невозмутим, сонными, прищуренными глазками глядя перед собой.

«Лоб низкий, челюсть слишком велика, черные волосы коротко острижены, руки тоже в черном волосе, кожа бледно–желтая, пористая, мало бывает на солнце…» — автоматически отметил оперуполномоченный по особо важным делам. Но он тут же оборвал себя. Полковник знавал убийц с ангельской внешностью, безжалостных, хладнокровных, с ледяным сердцем. Горбун переступал с ноги на ногу, так же равнодушно и невозмутимо глядя перед собой.

Вдруг неожиданная, парадоксальная мысль отбросила уныние и сомнения полковника. «Монстра, надо искать на свалке, в подвалах, в канализационных люках, на кладбище, и в… морге! Это не человек, а нечто человекообразное, потому как его поступки не укладываются даже в логику сумасшедшего…»

За тонкой стенкой, кряхтела старуха, мучаясь от изжоги. Горбун знал, отчего она так мается, в утренний суп он успел подсыпать мышьяка. Он с удовлетворением отмечал, как его приемная мать худеет и желтеет. Скоро вожделенная дверь подвала всегда будет перед его глазами! Только глубоко под землей он по–настоящему чувствовал себя хорошо. Возле его ног сновали его единственные друзья — крысы, коих он откормил человечиной. Когда ему хотелось есть, обезьяньими руками он ловко ловил их, прокусив шею, выпивал горячую кровь.

В эту ночь ему повезло сразу. Для храбрости изрядно хлебнув водки, проститутка рискнула… Покачиваясь на каблуках возле ярко освещенной витрины, она назначила цену, и этот странный, неразговорчивый урод сразу согласился, вызвав у неё сожаление, что мало запросила…

— Деньги вперед! — бросила девушка, сворачивая за угол здания.

Когда же в темноте переулка шире распахнулись веки клиента, и оттуда пронзительно полыхнуло желто–зеленым, она всё поняла… Но лишь успела только пискнуть, как в мышеловке мышь. Чудовищные ладони запечатали её рот, а меж ними… скорее орудие убийства, нежели орган совокупления.

Обессиленное, опустошенное величайшим напряжением, чудовище отдыхало возле стены каменного забора. Неподалеку в черно–красной лужице, отливающей лаком, валялась изуродованная девушка. Красоту, которая восхищает людей, он не понимал, а значит, и не воспринимал, он любил то, от чего в ужасе и в отвращении отшатнулись бы все.

Чудовищные ладони, потеряв плотность и четкость очертаний, в метре покачивались над головой. Материализовавшееся желание верным псом ждало дальнейших распоряжений хозяина. Когда в поисках добычи он рыскал по ночному городу, ладони охраной плыли сзади. Как–то раз ради интереса (а вообще он не был любопытен) горбун рукой ткнул в ладони, но ощутил лишь ледяную пустоту… Он даже и не попытался понять, почему в этом «нечто» такая мощь.

Возле своего дома хозяин мысленно говорил: все, дело сделано, его приказ выполнен! И чудовищные ладони сразу растворялись в черноте ночи, слабо подсвеченной желтой лампочкой подъезда. Раньше ладони ловили мальчиков, зажимая рты, несли в логово, в каменный мешок подвала. Несли так, что ни одна косточка не была повреждена: все должен сделать сам хозяин…

…Чувствуя приближение смерти, тяжко стонала старуха. Физическое страдание усугублял камень на душе. Кроме приемного сына, в городе у неё не было родственников. Что приемный сын не человек, она с самого начала подозревала, лишь заглянув в глаза подобранного крошки. Невозмутимыми, холодными глазами младенца из невообразимо далеких далей глядело какое–то омерзительное существо… Появлялось желание сдавить горло пухленького малыша. Но невостребованное материнское чувство подавляло страх и отвращение, и она холила своего найденыша. Любовь, отвращение и ненависть странным образом переплелись в чудовищный жгут, который теперь захлестнул её тонкую, морщинистую шею.