Владимир Цмыг: Страх

…Но вдруг за поворотом –

«гоп–стоп, не вертухайся! —

выходят три бравых молодца…

— В Библии как: царь Соломон строил храм господень, так на сто сорок тысяч носильщиков и каменотесов у него было три с половиной тысячи надсмотрщиков. Это на каждого дармоеда приходилось тридцать пять работяг! А у нас что: пять работяг и три дармоеда… Все летит в тартарары!

Коней остановили,

червончики побрили,

купцов похоронили навсегда…

— резко закончил «Чубчик». Брошенная на кровать гитара тоненько и жалобно простонала. Сквозь щелки красноватых припухших век, где еще полыхала яркая волчья зелень, Генка взглядом прицелился в главного инженера.

— Не боись, Павел Васильевич, ныне подпольных миллионеров нет, все они в законе… Так что, в случае чего, ясно будет кого эскпри… экспра… тьфу!.. вообщем потрошить.

Павел Васильевич, уронив голову на грудь, отваляясь к стене, пробормотал, засыпая:

— И рассеялись они без пастыря и, рассеявшись, сделались пищею всякому зверю полевому, никто не разведывает их, никто не ищет их…

— Что, ин–тел–ли–гент? Мяско не лезет, а? Но люблю, люблю тебя, паскуду! — Славик тискал плечо Бармина. — Давай, дергай ко мне, а Козелкова к шутам, в твою халабуду.

От хорошего вина мозг Бармина ясен и гулок, как осенняя солнечная облетевшая роща, а ноги ватные, непослушные.

Сожитель Славика плотник Козелков, сорокапятилетний мужик с рыхлыми покатыми плечами, крохотным подбородком и с лицом пожилой эстонки. Сняв ботинок, он разминал грязно–белые пальцы ног, поднося руку к носу… неожиданно сочным и густым басом бубня художнику–маляру:

— Я половицы скобой, а потом еще клинышками деревянными зажимаю, чтоб тесно друг к дружке, а уж потом намертво прихватываю. А другие как: доску положил и тут же приколотил, а потом щели в палец.

— Как у баб! — подал голос Генка, осушив кружку вина.

— Ха–ха–ха!..

— Гых–гых–гых!..

— Кха–кха–кха!..

Славик схватил руку Бармина (на месте свежего ожога лопнул белесый водянистый волдырь, рана круглилась красно и обнаженно), зашептал на ухо, жирно, влажно шлепая губами:

— Пацан, пацаненок!.. Ты спишь, а он сигаретку к коже, зашкворчало…

Чтоб подойти к гаденышу, нужна злоба. Притворяясь, Бармин усмехается, холодно щуря глаза под густыми каштановыми бровями.

— Успеется, не хочется портить праздник!

Выйдя из полупустого автобуса, Бармин пошел по мокрой травянистой тропинке. Клочьями расползался туман, небо чистое, омытое, где–то за домами высовывалось солнце. Всё дышало свежестью. Болото за дамбой, недавно пылавшее золотом лапчаток, покоричневело от колосков пурпурного вейника. Кое–где белыми комочками ваты — пушица.

Бармин замер на углу высокой ограды складов. Большая птица, серо–сизая с крыльев, а голова и грудь черные, металась во влажном прозрачном воздухе, с внезапным криком бросаясь вниз. Силуэт птицы, метавшейся из стороны в сторону, стриг воздух в полуметре от колосков вейника. И её жалобно–вопрошающий крик: «Тьи–вы!.. тьи–вы!..»

«А я чей?» — мрачно усмехнулся Бармин. Но небо такое чистое, так свежа и пышна приморская зелень! Предчувствие лучшего будущего, что непременно случится сегодня или завтра, мало–помалу овладело им.

…Бетонный цех нем. Большие окна серели от налета мельчайшей цементной пыли. Восходящее солнце нежно–розовой краской обрызгало выщербленный пол, разбросанные кувалды, обрезки арматуры, стальные клинья, разобранные железные опалубки. Ни визга вагонетки, ни звонков крана, ни грохота железа, шипящих сполохов сварки, ни человеческих голосов!.. Только мелодичный писк ласточек, стремительно срывавшихся с гнезд, прилепленных по углам, под самым потолком.

Это самое любимое время суток — он один, одинок, вокруг лишь тишина, голова ясна, а мышцы свежи. Он один…

После выпускного вечера, хмельной от предстоящей свободы, в семнадцать лет он остался один. У него нет дома, даже могил родителей, к которым бы он мог всегда прийти или приехать. От одной мысли, что нет их могил, он вдвойне себя чувствовал сиротой, в глубине души веря, что связь мертвых с живыми существует. Не зря же живые так любовно ухаживают за могилами, где под бетонными или мраморными плитами, кроме желтых костей, — ничего. Но счастлив ли тот, кто ни разу не коснулся рукой могилы предков, и потерялись они в безвестности среди бурьяна и чертополоха?..

…Река за поселком быстрая, прозрачно–ледяная, над пестрой галькой на дне видны синевато–зыбкие тени лососей, идущих в верховья на нерест. Старых высохших русел (стариц) у реки с десяток, как царица платья, она меняла их каждый год. Железные коряги листвяков намертво вмурованы в дно.