Владимир Цмыг: Страх

…Ничего и никого не видя, он сутки неподвижно просидел в кресле магаданского автовокзала, не заметив даже, как бичи «увели» его чемодан. Потом начались угарные дни и вечера…

Утром он ополаскивал лицо в туалете, где вонь человеческих испражнений перемешивалась с запахом выпитого одеколона, и шел в ресторан, который находился рядом — стоило только перейти дорогу. Денег у него много — отпускные за три года и расчет за полевой сезон.

На широкой эстраде певец головой смахивающий на кастрюлю (лицо плоское, носик маленький, уши круглые, оттопыренные), томно закатив глазки, что–то мурлыкал в микрофон, а в голове Шахурдина — «бу–бу–бу». Даже песней, по заказу часто повторяющейся, «Наш магаданский, магаданский ветеро–о–ок» «кастрюля» не смог выдуть вечное, раскалывающее череп «бу–бу–бу»…

В душу заполз непонятный страх, свернувшись в кольцо холодной, скользкой гадюкой…

Однажды, дремля в кресле, затылком он увидел человека за своей спиной, горячее, напряженное дыхание опалило шею. Нож целит прямо под лопатку, лезвие с загнутым кверху концом. Бармин даже крошку (то ли хлебную, то ли табачную) разглядел на синевато–седой стали.

Дикое «А–а–а!..» в полночь подбросило людей в креслах. Стоя на широком из мраморной крошки подоконнике, Бармин с ужасом оглядывал зал, готовый в любую секунду ударить плечом в толстое стекло…

Потом появилась старуха… Ночами он уже не спал, а, полузакрыв глаза, сквозь ресницы следил за обстановкой.

Старуха медленно шла меж кресел, покачивая хозяйственной дерматиновой сумкой с ручками, обмотанными синей изоляционной лентой. А в сумке… топор! Охотничий топорик! Топорище, как лебединая шея, плавно изогнуто, желтое, отшлифованное. В дерматиновой темноте мерцает белая дуга отточенного лезвия.

Словно на одной ноге, Бармин повернулся вокруг своей оси и сел в кресло — ватный, чужой сам себе. Из–под вибрирующих пальцев вслед старухе — затравленный взгляд. В черном длинном пальто, с облезлой грязно–желтой лисой вокруг шеи, в вытертой коричневой пуховой шали, она опять прошла мимо и исчезла на лестнице, идущей вниз.

Бармин оторвался от кресла: вниз по лестнице спускалась обыкновенная старуха, в сетке желтел волнистый батон, в электрическом свете поблескивали железные шляпки бутылок лимонада. И он понял — мозг его болен, надо бежать отсюда, как можно скорее…

По городу с сопок ветер пулял снежной шрапнелью, она взрывалась над домами, белыми невесомыми осколками усеивая проспект Ленина. Хлопья уже не липкие — надвигалась грозная колымская зима.

В Нагаеве в серо–зеленой воде колотые льдины стукались о бетон пирса, со скрежетом проползали вдоль бортов редких судов. Как озябшие, мокрые журавли, опустив головы–клювы, молчали краны.

Сгорбившись под напором железного ветра, по скрипучему трапу Бармин торопливо поднялся на борт, боясь оглянуться назад… Страх сожрал всё — не было в нём той щемящей грусти, что обычно возникает при оставлении родины.

Под ногами Бармина качалась земля порта Находка. Стоя возле стены морвокзала, он шевелил губами, вперив взгляд в белый листок, прикнопленный к доске объявлений…

Солидно сработанные склады за высокой беленой известью оградой. Темно–бордовые железные ворота отхватили часть колеи: товарные вагоны подгоняли прямо к дверям складов.

Нарушая инструкцию, после работы Бармин оставался в бытовке, спал на тулупе, любезно предложенном сорокапятилетней, многодетной сторожихой. В ожидании мужа из лагеря, она терпеливо тянула извечную бабью лямку.

Слыша визгливый лай кривоногих собачек, клубившихся вокруг хозяйки, Бармин представлял, как сторожиха с одностволкой (странно выглядевшей на круглом бабьем плече) светит фонариком на пломбы и замки.

Память его, обходя недавнее, проникала все дальше и дальше вглубь, вдруг открыв то, о чем Бармин и не подозревал. Картина, вроде бы истлевшая от времени, каким–то жалким осколком живущая в потаенном, вдруг представилась во всей своей полноте и значительности…

…Раскаленная колымская луна, как в беличьем воротничке, в дымном морозном ореоле. Окна свободны от занавесок, вся комната залита холодным, бело–желтым светом. Мальчик только что проснулся, сквозь слипшиеся ресницы он смотрит на необычную луну, он никогда не видел ее такой, ему всего четыре года. Мир комнаты, до мельчайших предметов знакомый днем, чужд и враждебен. Распластав лапы возле его кроватки, расплавленной лужей темного золота полыхает медвежья шкура. Горбатыми чудовищами с втянутыми животами стулья толпятся вокруг стола, прислушиваясь к ходикам на синевато–желтой стене…