Виктория Борисова - Сегодня я Лола

Сегодня утром я закончила очередную картину. Мольберт с еще невысохшим холстом стоял около окна. На нем зеленеет луг и бежит речушка. Самое красивое здесь – закат. На него я потратила больше недели. Ярко красное солнце озаряет облака оранжевым и багрово красным. Пейзаж пересекает линия от пролетевшего самолета, белая сверху и фиолетовая снизу.

Я смотрю на картину и переношусь в то место, которое изобразила. Это реальное место, в детве я там гуляла и ловила кузнечиков. Совсем недалеко от дома, где я выросла, текла река и хотя на ее берегу раскинулся большой городской парк, мы ходили играть на широкий и просторный луг, который простирался за ним. Именно он был изображен сейчас на холсте. И именно этот закат я видела тогда, в далеком детстве. Это зрелище, эти неестественно яркие для неба цвета подтолкнули меня к рисованию.

В попытках изобразить то прекрасное, что я видела, я малевала на всех чистых листках, которые попадались мне дома, карандашами, акварелью, гуашью, мелками – всем, что могла позволить купить моя бабушка. Один раз, когда у меня кончились краски, она слазала на чердак и достала оттуда деревянную коробку, закрывающуюся на тонкий резной крючок. В этой коробке хранились мамины рисовальные принадлежности. Несмотря на время, они сохранили свои функции и я продержалась без покупки новых до первого сентября.

Закат, поразивший тогда мое воображение, я помнила до сих пор. Иногда от воспоминаний мне щемило сердце – так я хотела вернуться в детство. Хотя его и нельзя было назвать безмятежным. Мама пила, папа ушел и меня воспитывали бабушка Галя и ее мать – прабабушка Тоня. Баба Галя и баба Тоня, как я их назвала, справлялись очень хорошо. Их я любила так сильно, что даже не скучала, когда мать надолго пропадала из дома. И все было бы замечательно, если бы не скандалы, которые мать устраивала, приходя домой пьяной. Казалось, что в нее вселялся дьявол. Ее крик до сих пор стоит у меня в ушах. Она била старенькую бабу Тоню, ругалась, швыряла предметы. Один раз она стянула скатерть со стола, где мы пили чай с только что испеченными прабабушкой пирожками. Вся посуда упала и разлетелась вдребезги. Я была маленькая, но не плакала. Я как будто уже тогда понимала, что мне надо поддержать бабушку, а моих слез она не вынесет. И я молча смотрела, как беснуется моя мать, а сделать ничего не могла.

Мы не знали, в чем мы виноваты, но она говорила, что мы испортили ей жизнь. Она кричала об этом, выходя во двор и на улицу. Все соседи слышали ее пьяный ор, но никто ничего не делал. После этих истерик она засыпала, а на утро ни перед кем не извинялась и не просила прощения. Она не чувствовала себя виноватой даже передо мной. Напротив, она говорила, что это я порчу ей жизнь, связываю руки своим присутствием.

Когда я подросла, мама вышла замуж второй раз и родила от нового мужа двоих детей. Я отошла на задний план. Теперь я в основном общалась с бабушками, изредка с папой, который приезжал навестить меня в День рождения или на Новый год.

Спустя еще некоторое время мое детство перестало быть детством. Баба Тоня слегла и через два месяца умерла. Баба Галя заболела и жила у себя, приходя к нам лишь тогда, когда позволяло самочувствие. Мать стала пить еще сильнее, мой отчим пил вместе с ней. Теперь их уже никто не останавливал и не ограничивал. Я готовила еду из того, что было в доме, следила за маленькими сестренкой и братишкой.

Хуже стало, когда отчим начал избивать мать. Те кошмарные, глухие удары по телу и мамин стон я до сих пор иногда слышу во сне. Мне было страшно не за себя, а за маленьких. Ведь у меня за спиной уже было детство и любовь, пусть не от мамы, а от заботливых и добрых бабушек, малыши же не видели ничего кроме пьяных скандалов и драк.

Пьянки и побои стали повторяться каждый день, доставалось уже не только матери, но и моим младшим. Меня не трогали – боялись отца. К этому времени я уже не водила детей в детский сад, потому что у нас не было денег даже на еду. Нами заинтересовались службы опеки.

В холодный ноябрьский день, когда на улице шел снег с дождем и у нас дома стоял сырой холод из-за того что никто не топил печку, моих братишку и сестренку увезли на серой машине в детский дом, а меня забрал отец.

Матери было все равно. Она стояла у калитки и курила. На лице была злость, вперемешку с безразличием, а может с бессилием. Она даже не говорила, что она нас заберет, изменится и все будет по-другому. Попрощавшись с нами молча, абсолютно хладнокровно, без слез или даже капли сожаления, она сделала последнюю затяжку, выбросила сигарету, и войдя во двор, закрыла за собой калитку.