Ильгар Сафат - Моя необработанная форма

14. МЫ – ОБИТАТЕЛИ БРЕДА!

А между тем народу все прибавлялось и прибавлялось. Это были все такие же эстетствующие прощелыги, лощеные франты, по большей части антипатичной наружности, так сказать – бомонд. Вместо лиц над смокингами мужчин и декольтированными платьями женщин покачивались улыбающиеся посмертные маски, из отверстий которых иногда выходили неприятные звуки. Режущий ухо смех сломавшихся кукол или мертвенные сентенции радиоголосов. Никакого смысла не было ни в смехе, ни в речах этих снующих между столиками манекенов. Глазки людей жадно зыркали во все стороны, так, будто все они кого-то выискивают в толпе, но никак не могут найти. Я, признаться, не сразу сообразил, что все эти люди, оказывается, ищут меня. В эту минуту я, неожиданно для себя самого, обрадовался близости Годжаева. По крайней мере, доктор мне служит ширмой, за ним можно укрыться от еще более назойливых и нежеланных встреч. Я глубже вжался в темный угол, где мы стояли вместе с говорливым психиатром, и, чтобы отвлечь его, обратился к нему с вопросом.

– Так вы находите мои книги занимательными? – Я произнес первое, что пришло в голову, но тут словоохотливый говорун накинулся на меня с таким пылом, будто именно этого вопроса он от меня и ожидал.

– «Занимательными»? Это неверное слово! Разве можно считать занимательным то, от чего ты не в состоянии дистанцироваться? То, что полностью тебя поглощает? Занимательность – это, так сказать, энергия преодоления разрыва между объектом и субъектом. Но в случае с вашими романами, мой друг, такой дистанции у читателей просто не возникает. Да вы и сами это прекрасно понимаете, нечего прикидываться! Мы полностью подчиняемся вашей авторской суггестии и обнаруживаем себя в странном, пугающем мире, прежде для нас недоступном, который во время чтения романа и даже после него становится естественной средой нашего обитания. Это трудно описать словами, ведь я не наделен таким мощным литературным даром, каким обладаете вы, маэстро. Мне привычнее иметь дело с людьми, заблудившимися внутри своего собственного лабиринта, но только тогда, когда их помешательство становится уже проблемой для окружающих. Вы – другой случай. Вы – мистагог. Поэт. Вы, как Вергилий, ведете нас вниз по винтовой лестнице ада. Все ниже и ниже, к самому дну. Тут непонятно, я ли заблудился внутри вашего романа или вы сами заблудились внутри своих фантасмагорий? Или это заблудился во вселенной весь мир, помните, «сотканный из той же материи, что и наши сны»? Или как там это звучит у Шекспира, в «Буре»? Нами кто-то бредит, и я не думаю, что такие персонажи, как мы с вами, могут быть персонажами чьего-либо сладкого сновидения! Мы – обитатели бреда! Социального и метафизического! Что вы на это скажете?

– Да-да, доктор, вы совершенно правы! – ответил я Годжаеву, хотя и не понимал, о чем это он разглагольствует. Да я его и не слушал, по правде сказать, я почему-то начинал нервничать, и трескотня психиатра звучала раздражающим фоном. Тот уловил мою неуверенность, прозвучавшую в голосе, и снова улыбнулся, оголяя, как выяснилось, не в полном составе присутствующие у него во рту зубы. От этой странноватой улыбки у меня перехватило дыхание. Чтобы как-то скрыть свою растерянность, я сделал еще несколько глотков. Поперхнулся, откашлялся. Снова отпил. Вина почти не оставалось, от чего воронка бокала, как мне показалось, вздулась и стала нереально глубокой. Из нее доносился пугающий гул. Я заглянул на дно бокала, чтобы убедиться, что внутри не осталось ни одной капельки полусухого, и меня втянуло в эту холодную, звенящую, утончавшуюся где-то очень далеко бездну.

До титульного поединка оставалось не так много времени. Мировой бокс привык к моим причудам, и тот факт, что я поставил условием проведение поединка не на арене «Мэдисон-Сквер-Гарден» в Нью-Йорке и не в «Мандалай-Бэй» в Лас-Вегасе, а в микрорайоне, где я вырос, на обычном пустыре, никого уже не шокировал. Все равно внимание всего мира будет приковано к этому поединку, освещать его будут все ведущие телеканалы, и билеты на бой будут распроданы за несколько месяцев вперед. Пустырь, по которому я бегал мальчишкой, где убивал змей, ловил лягушек и надувал их соломинкой, просунутой через задний проход, подобно шарикам, – пустырь этот превратится в арену мирового бокса. Так я решил. Кстати, пора представиться. Лейба (Голем) Гервиц. Суперзвезда мирового бокса. Непобежденный супертяж. Организаторы осушили болото, установили в центре пустыря ринг и вокруг него – ряды для зрителей. Как я слышал, присутствовать на поединке будет пятнадцать тысяч человек. Плюс телевизионная трансляция по всему миру. Прайм-тайм HBO. Миллионы телезрителей. Нашумевший в свое время, собравший сотни миллионов долларов клоунский поединок «Флойд Мэйвезер – Мэнни Пакьяо» давно затмили мои боксерские шоу и мои гонорары. Не буду раскрывать, сколько я заработаю за этот вечер. Деньги – это мусор. Деньги давно уже не имеют для меня никакого значения.