Джеймс Уилсон - Игра с тенью

— В чем это выражается?

— Он очень замкнутый. И у него ужасный характер. — Она помолчала, будто удивляясь собственным словам. — Вообще-то у его отца тоже такой был. Но полковник… он не умеет любить, как его отец. В этом вся разница.

— Кого любить? Или что? — спросил я.

— Все, — пробормотала она, слегка краснея, а потом добавила уже увереннее: — Своих людей.

— Вы про него прямо как про короля говорите! — сказал я, смеясь.

— А он такой и был! — воскликнула она. — Какого-то французского короля ведь называли «король-солнце», верно?

— Да, — сказал я. — Людовика Четырнадцатого.

— Вот таким был третий граф, — сказала она. — Он был нашим солнцем.

Мы уже добрались до вершины холма, и чувствовалось, что лошади набирают скорость; поводья у них на плечах ослабли, и колокольчики начали позвякивать. Моя спутница выглянула из окна, но я не отводил от нее глаз, надеясь, что она снова вернется к нашему разговору. Похоже, однако, она думала, что рассказала достаточно, и после долгой паузы я решил снова привлечь ее внимание.

— Людовик был деспотом, — сказал я.

— А? — Она резко повернулась, будто отошедшее в сторону животное, которого вдруг резко потянули за поводья.

— Тираном, — продолжил я. — Он внушал страх. Сотни людей погибли при строительстве его дворца. Вы вряд ли имели в виду…

— О нет! — воскликнула она.

Похоже, она была по-настоящему потрясена. Нахмурившись и оглядевшись, словно ища способ объяснить, что она имела в виду, она наконец продолжила:

— Я просто хотела сказать, что солнце для нас светит, так ведь? Вот и его светлость так — он светил для нас всех. Даже для животных: он обожал своих собак, и лошадей, и коров, и овец, и весь скот. Он любил, когда они рядом, так что запросто можно было споткнуться о свинью по пути в огород, или даже наткнуться на нее в комнатах, а за ней и на поросяток. — Она улыбнулась; глаза ее затуманились от воспоминаний, и она опустила тяжелые веки, чтобы смахнуть с них влагу — И с людьми тоже так было. Все играли в крикет у него на лужайках и в парке гуляли, будто в своем собственном, — вы бы видели, что там творилось иногда! Мальчишки выцарапывали свои имена на стенах и на окнах, и он им ни слова не говорил.

— Правда? — сказал я. Я не мог себе представить ни одного знакомого землевладельца, который стал бы терпеть подобное, да и сам я у себя в Лиммеридже такого не допустил бы.

Она кивнула.

— Каждый год он отмечал свой день рождения большим пиром для бедняков. Однажды, когда ему уже было за восемьдесят, пир не могли устроить, потому что он был болен; так он устроил праздник в парке следующим маем. Раздали четыре тысячи билетов, но народу пришло больше. Старый граф не мог стерпеть, чтобы за воротами у него оставались голодные, и приказал снять ограды, чтобы все могли войти. Я слышала, в тот день накормили шесть тысяч человек. Шесть тысяч, вы только подумайте! Даже Спаситель стольких не накормил. Я там была, и такого мне больше никогда не увидеть — огромный полукруг столов перед домом, телеги, полные сливовых пудингов и караваев, сложенных, точно боеприпасы, и целая армия людей бегает взад-вперед с бараньими боками да говядиной на вертеле. А его светлость то и дело выглядывает из своей комнаты, чтоб полюбоваться на все это, посмотреть, как все устроилось.

— Великолепно, — начал я, — но…

— Да, великолепно, — сказала она; поток памяти и чувств настолько захватил ее, что она уже не могла остановиться и должна была говорить дальше. — Он оплачивал дома для бедняков и доктора; он провел в городе газ за двадцать лет до того, как это сделали в Мидхерсте.

— И правда, как солнце, — пробормотал я.

— Что? — спросила она довольно резко, но потом, будто только вдруг поняла смысл моих слов, рассмеялась и отозвалась: — Да, об этом я не подумала!

— Но обычным смертным сложно следовать такому примеру, — сказал я, возвращаясь к прежней теме.

— Это вы про его сына?

Я кивнул. Честно говоря, мне было жаль полковника. Только ангел мог выдержать сравнение со столь великолепной фигурой, и только святой мог выносить это без злобы. Но не успел я заговорить, как женщина гневно покачала головой и сказала:

— Не стоит тратить на него жалость.

— Почему? — спросил я. — Что он сделал?

— Он с самого начала взялся задела по-своему, — сказала она. — Избавился от меня и от десятков других — это за то, что мы работали на его светлость. Невозможно представить, что они люди одной расы, а не то что из одной семьи.