Андрей Калиниченко - 90

Теперь, я сидел и смотрел на Виктора, на его глупый бессмысленный взгляд, на крупную царапину, которую оставила коронка ферзя на его щеке, и думал. Думал о себе и о своих часах, которые неумолимо отсчитывают время до следующего момента, после которого я уже не буду знать о Викторе, не буду знать о мире, о КПСС и руле, о Гене… я даже не буду знать о себе. Странно, но я как то седьмым, а может восьмым или девятым чувством понял, что я такая же как и Виктор жертва сбоя. Может это болезнь, эксперимент, проклятье, может божья кара, но я нисколечко не сомневался, что меня ждет судьба Виктора. Хотя откуда мне знать, может меня сбросили с поезда. Два интеллигентных с виду пидорка раскатали в тысячу или в очко, а потом раз – и в колоде вдруг две одинаковых «десятки» при сдаче. И когда я начинаю возмущаться, вдруг один говорит другому – Это чё за дела пидор! – достает из кармана какую то штуку, вроде из дерева или текстолита, похожа на пестик для размола сахара. Но этим «пестиком» по голове получаю я. Я не вырубаюсь, но удар такой силы, что боль кажется питается моими силами и съела их без остатка. И меня как мешок с помоями, ударяя о ручки дверей купе тащат на площадку. Еще мгновение, и я лечу. Красиво. Но быстро. Стремительно приближающаяся и летящая щебенка насыпи. Удар. Чернота. Боли нет. Она придет потом, не забудет, будь уверен, она постучится так что содрогнуться океаны в твоей голове. Картинка в моей голове была такой четкой, что я поверил ей, но… Но нет, это не так, я не летал с поезда, это насильно созданное воображение, так я пытаюсь заполнить свою память. А может и не я пытаюсь. Так, хватит! Надо уходить отсюда. Виктор уже похож на чертов овощ и опять слетел со своей спирали, по которой пытался подняться к истине. Побег, вот что мне нужно. Спустя почти семь лет птичка выпорхнет из своей клетки. Два дня я жил этой мыслью. Правда в голове всегда крутилась одна ерунда. Отважный Леха ломает охраннику шею. Отважный Леха забивает Лупыря ногами. Отважный Леха прыгает в стог сена с третьего этажа, перегрызая решетку. Все бы классно, только стога сена то у нас не было под окнами, а только голый асфальт. И этаж пятый. А Лупырь был меня на голову выше и сам понимаешь, на наших харчах тут особой силой не наполнишься. В общем все мои планы были весьма сомнительны, если конкретнее – полная хрень. В среду я случайно поговорил с Большаковым, он был на отделении с какой то кодлой дядек в костюмах. Разговор зашел о Гене, и я аккуратно спросил, где тот жил. Доктор наш конечно точно не вспомнил, сказал, что в карточке может моей есть адрес его, в графе «родственники» – Хороший дядька был да?

– Да

– Скучаешь по нему?

– Да чего то в последнее время чаще обычного вспоминаю

– Это хорошо Алексей. Я все таки за твою память переживаю сильно. Ну, у тебя есть еще вопросы? – Да нет, спасибо Лев Юрьевич.

– Ну, будь здоров

Он пошел догонять быстрым шагом дядек. Когда я увидел Виктора на третий день, услышал его крики и мат санитаров, я твердо решил, что выберусь отсюда. Я очистился и стал мыслить трезво, грамотно и профессионально. Но куда мне бежать, я не понимал, как и не понимал, зачем. Ну да ладно, будем решать задачи по мере их поступления. Мне нужна моя карточка. Как достать ее я думал неделю. В коридор смотрят камеры, по одной на каждом этаже всего этажей восемь, и хрен его знает, где архив. А я в этой идиотской пижаме далеко по коридорам этого здания не уйду. На самом отделении у нас не было камер, и я стал потихоньку собирать себе «гардероб». Надо сказать, на это у меня ушло около месяца. Дело в том, что мне пришла в голову идея подворовывать вещи у посетителей нашего же отделения. Через тридцать дней у меня была женская кофта, вкусно пахнущая хозяйкой чуть старше двадцати пяти, единственное что я смог раздобыть. Это все, что оказалось безнадзорным за этот месяц. Самое главное, что фортуна не изменила мне: хозяйка кофты так заболталась, что одела на себя дубленку и ушла восвояси. Ее дядя, моряк рыболовецкого флота лет шестидесяти, контуженый где то на Балтийском море при взрыве противолодочной мины времен Второй Мировой, страдал провалами в памяти и когда он переставал узнавать всех своих многочисленных родственников (а жили они в шести – комнатной, выкупленной комната за комнатой за почти пятнадцать лет коммуналкой) и начинал бегать за ними по квартире с веником и в немецкой каске, они определяли его сюда. Дядю быстро приводили в себя и память услужливо возвращалась к нему.