Андрей Калиниченко - 90

Такое состояние его продержалось три дня. На четвертый, был это вторник, около полудня к нам зашел Глушков, зам Большакова, на обход, и сказал, что Смирнов дрожит весь, но в себя не пришел. Ну все вроде своим чередом, полдник, потом отдых, кто в шахматы, кто в морской бой или в непонятную штуку, так мирно опять проходил наш безрадостный сумасшедший день, как вдруг на лестнице…

Вопли были такие, как будто кто то проснулся от легких, но стремительно нарастающих чувства дискомфорта и чувства боли и обнаружил, что по нему только начал ехать каток. Орали безудержным, нечеловеческим ревом. Спустя несколько секунд послышался звук летящей железной посуды, наверное той, в которой стерилизовали шприцы и инструменты, а затем, опять нечеловеческий, шести, нет, даже семиэтажный мат. Мы, все как один бросились к лестничному пролету, посмотреть, кто же там у нас «съехал» по серьёзному, сгрудились у дверей отделения. В узком и высоком, забранном крашеной в грязно белый цвет сеткой, был виден кусок не менее грязной лестницы, по которому, бешено вращая глазами, страшно раскорячившись полз Витя. И тут он заорал опять. Не переставая вращать глазами. Я не смог с ним встретиться взглядом, но мне отчетливо показалось в какой то момент, что в этих глазах я уловил страх, недоверие и что то еще из этой же серии. А орал он оказывается на пожилую, вечно смердящую смесью курева и лука, санитарку, которая к несчастью для себя оказалась с ним на одной лестнице, перевозя кровать с Виктором, когда он вдруг неожиданно для всех решил прийти в себя. Сейчас, она белая, с глазами в пять раз больше Витькиных, белая как прокипяченная простыня, сидела на ступенях, широко расставив руки и ноги, и несомненно желающая протиснуться сквозь молекулярную структуру стены, ну или хотя бы не обмочиться. Для храбрости, она посыпала Виктора такими словосочетаниями, которых наверное никто из здешних обитателей не слышал отродясь. А Смирнов все полз и полз вниз, подальше от Захаровны, Клара Захаровна, так звали эту санитарку, а она в свою очередь старалась отползти от него. Такие два говорящих однополюсных магнита. Прибежал Глушков, однако, он был настолько растерян, что просто стоял разинув рот, напоминая застывшего на месте страуса, тоже с выпученными глазами. Прямо день больших глаз. Мгновение спустя, меня кто то с силой выдернул из толпы зевак и оттолкнул в сторону. Это подоспел Лупырь. Он методично раскидывал больных, пока не подобрался к двери. – Назад! рявкнул он и мы инстинктивно отступили (надо сказать, Лупырь был ростом около двух метров и весил за сто сорок кило). Когда мы дружно отпрянули, он открыл ключом решетку, прошмыгнул в проем, запер ее с другой стороны и выскочил на лестничный проем, где был встречен новой порцией воплей Смирнова. – Тихо тихо, скотина – начал говорить Лупырев – Сей.. – на этом слове дверь на лестницу закрылась, и дальнейшего монолога я не услышал. Однако, понял по развитию событий, что монолог на Витьку не подействовал. Но вот что меня удивило, что когда Лупырь понял, что его не слушают вообще, и полез крутить Витю, тот вел себя так, как будто ходить разучился, он корчился, принимая защитную внутриутробную позу, но при этом вообще никак не сопротивлялся, когда Лупырь придавил его ногой, просто корчился и орал, орал, орал. Он вел себя как новорожденный младенец. Клара же уже перестала сопротивляться тому, что должно было произойти с порядочной женщиной в подобной ситуации, и покорно потеряв сознание сползала как кусок фруктового желе по лестнице. Наконец Витю без труда скрутили и поволокли на верх по ступеням. Еще минут пятнадцать сверху доносились едва различимые крики, которые стихли, по всей видимости после того, как его закололи успокоительным. В шахматы играть расхотелось. Казалось, что после этого у нас будут неприятности, непонятно с чем связанное ощущение, ведь то что произошло с Виктором, нисколько нас не касалось, но почему то все равно казалось, что у нас будут проблемы…

Накаркал. Проблемы у нас появились однако значительно позже, чем я думал. После случившегося на лестничной площадке, о Вите никаких новостей не было около недели. Не могу сказать, что случившееся стало для меня потрясением, однако я поймал себя на мысли, что первый раз за всю свою жизнь я видел ненормального человека. Да, да, я сам то на этом же отделении, но у нас не было тут людей, которые вели себя неадекватно. Тут собрались пациенты, которые были вполне адекватными и на то что показал Смирнов, смотрели как на неожиданную картину авангардиста в художественной галерее. Однако, все довольно быстро забыли о случившемся и о Викторе тоже. Здесь, в этом месте нет привязанности, по крайней мере в нашем мирке. Никакой дружбы, ей здесь просто не на чем зародится, только общение без обязательств. Здесь собрались люди с проблемами, люди большей частью расстроенные, реже озлобленные, тем, что их родственники или соседи, может быть коллеги, послужили толчком для их заточения. – Кажется, у него какие то отклонения… Иногда хуже: – Да этот придурок совсем свихнулся! Каждая такая фраза – это гвоздь, который забивают в гроб с надписью «здесь покоиться здравый смысл такого – то», и гвозди эти подают люди, от которых мы и не ждем подвоха. Потому что прохожие на улице у нас живут по другому алгоритму, им просто плевать на тебя, лишь единицы проявляют к тебе интерес и то по большей части, этот интерес отрицательный. А вот те, которые тебя окружают, те которые трутся с тобой своими личными зонами, именно они в конечном итоге могут повлиять на уклад твоей жизни. Люди, которые находились здесь, как правило, считали себя жертвами заговора. Я придерживался относительно них похожих убеждений, ну не выглядели они в моих глазах выжившими из ума стариками и молодыми мужчинами. Шестеро наблюдались в ПНД, однако они просто были склонны к излишне сильным депрессиям, короче нытики, и родственники упрятывали их периодически сюда для проведения, так сказать, витаминной терапии. Двоих в дурку сдали соседи, ну не привезли конечно со словами «Нате, забирайте», но активно описывали их отклонения. Остальные были настолько замкнутыми и неразговорчивыми (хотя это по моему тоже не характеризовало их как дуриков), что за все время пребывания здесь я так и не узнал о них ничего. Но в принципе, лучше, когда тебя окружают молчуны, чем когда болтуны, так что меня все устраивало. Именно потому, что откровенных идиотов и психов у нас не водилось, Витьку вернули в наш стан. – Теперь будете за ним ухаживать, он у вас на балансе, ха! – отрезал Лупырь. Я конечно, ни у кого в глазах яркого желания подбирать за Витькой не увидел, но все скромно потупив взгляд промолчали, включая конечно и меня. Так Виктор, точнее его обнуленная оболочка, стал жить с нами. Господи, сколько мы натерпелись с этим парнем! Он ходил под себя, и каждое утро нас встречал не аромат утреннего свежесваренного кофе (конечно, у нас кофе отродясь не было, но здорово хотя бы помечтать об этом), а резкий запах кала или мочи. История повторялась несколько раз в день. Витя есть не мог, не из за травм, просто удержать толком не мог ничего в руках, как будто просто разучился ими командовать. И вот с утра кто то, но без отлыниваний, Лупырь самолично составил график и четко следил за его выполнением, начинал свой день с уборки дерьма с кровати да и с самого Витьки. Иногда его перекармливали и он долго и протяжно блевал, пуская длинные фонтаны через пол комнаты. За десять дней он так вывел всех из себя, что у многих наверняка возникло желание удушить Витька его же собственными обосранными трусами, но на удивление, он перестал бесконтрольно гадить, а стал мычать, получая на это судно или горшок. Постепенно ушла в прошлое и проблема с кормежкой. Жизнь определенно налаживалась. Но действительно настоящим подарком стал момент, когда Виктор впервые сказал слово, это конечно было не «Папа», и даже не «Мама», но к счастью не мат. – Жри! – вот что изрек господин Смирнов в качестве первого ключика для общения с внешним миром и его обитателями. Кто повлиял на это первое слово, сомневаться не приходилось, конечно мы. Ну а что делать, дети воспитанные в нелюбви возможно тоже начинают примерно с этого: – Жри!; Заткнись!; Сука!. К тому времени, как Виктор стал делать свои первые речевые успехи, мы все пришли к выводу, что он как будто заново родился в своем прежнем теле. Вроде, он уже покинул наш мир, но потом бог сказал вдруг – Ой, этот перец должен сделать кое что через шесть лет. Апостолы отвечали ему – Господь всемогущий, ну мы же его уже того.. уже обнулили, он уже должен родиться в новом теле. – Нее, друзья, через пять лет он еще не достигнет нужных для его дела габаритов. Давайте-ка, братцы, его обратно в старую квартирку. Там мужики его быстро подучат. На том и порешили. Ну мы так сказать учителя то были хоть куда конечно. Но все таки, мало помалу, Виктор пришел в себя. Однако две очень тяжелые вещи произошли с ним. Во первых, то что было до его «выключения», он не помнил и не вспоминал, он только с наших слов построил себе какую то личность. Он представлялся Виктором, потому что мы «дали» ему это имя, так же было с возрастом, скромной краткой биографией. Что было с его жизнью последние 44 года, Виктор не знал, для него существовал только период жизни, который начался с его «обнуления». Вторая же личная трагедия Виктора, случилась в 97, когда его «сбой мозга» повторился снова. Как то я говорил с ним, уже после второго сбоя, говорил непривычно долго для этого замкнутого и погасшего человека, и он, выдавливая из себя слова, как будто они были квадратными и не лезли через круглый рот, аккуратно рассказал мне о шахматах. – Когда я смотрю на поле, я вижу что то, я вижу что то другое, я вижу кем то другим, говорил он. Это было через год после второго «обнуления», и его словарный запас был еще слишком мал, чтобы он мог емко объяснить, что с ним происходит. А потом маятник качнулся в другую сторону, и конец света для него вернулся опять, а затем через пол года все повторилось, и Виктор уже не мог восстанавливаться, он не успевал ни научиться заново хотя бы что то говорить, не успел научиться стоять на ногах, под конец нашего с ним знакомства его уже катали на коляске, облаченном в огромный подгузник, потому что он еще ходил под себя. И вот почти шесть лет спустя, в миллениум, это случилось опять. С каждым разом, все мы прекрасно понимали, его шансы хоть как то «повзрослеть головой» иссякали, и все по всей видимости, шло к тому, что Виктор превратится в гадящую и вопящую старую куклу. Единственное, что все время не менялось – он как завороженный таращился на шахматную доску, как только она оказывалась в поле его зрения. Что то держало его в этой игре клещами. Но что, он так и не смог познать, пока я сам не принес ему ответы.