Алексей Куксинский - Похороны стрелы

Ловенецкий проснулся от резкой боли в груди. Ему опять снилась война, запах вывороченной снарядами земли и мелинита преследовал его даже теперь, спустя много лет. Стена окопа вспучилась от близкого разрыва и осыпалась, дневной свет померк, комья земли застучали по голове, песок набился в рот. Ловенецкий задержал дыхание, изо всех сил работая руками и ногами, чтобы освободиться от давящей тяжести, чувствуя, что его всё глубже затягивает в глубину.

Он открыл глаза. Свет пробивался через щель палатки, было холодно. Ловенецкий провёл рукой по лицу, пытаясь освободиться от кошмара, не понимая, почему так болит грудь. Да я же не дышу, понял он. Через силу он сделал несколько вдохов, кислород с усилием и хрипом проник в лёгкие. Воздух пах тайгой. Никакого пороха, думал Ловенецкий, никакого дыма. Никакой войны. Он полежал ещё несколько секунд, встал и высунул голову из палатки.

Рассвело недавно, тени сосен длинно стелились по земле. Невдалеке жалобно вскрикивала какая-то птица, от реки тянуло сыростью. Ловенецкий поставил палатку метрах в двухстах от воды, в небольшой ложбине между двумя утёсами, так, что её было невозможно заметить с берега. Он откинул полог, зябко ёжась от утреннего ветра, взял котелок, дном вверх висевший на колышке возле угасшего костра, и отправился за водой. С утра было прохладно, он надел вязаную шапку, карабин брать не стал.

Яхина поблизости видно не было. Ловенецкий негромко свистнул, и через несколько секунд из-за кустов можжевельника выскользнула большая мохнатая лайка, к морде которой кое-где пристали пух и перья. Лайка подбежала к Ловенецкому, виляя закрученным в тугую спираль хвостом, и уселась прямо перед ним, стараясь заглянуть в глаза. Он потрепал её по голове, потом стряхнул перья с морды.

– Опять кого-то ел, – сказал Ловенецкий строго, – а ты меня должен охранять. А вдруг медведь?

Яхин ничего не отвечал, только щурил хитрые глаза и высовывал язык.

Собаку ему привёл полковник Кунгурцев, даже не одну, а целых двух. Совершенно одинаковые, возможно, даже из одного помёта, рыжие с подпалинами, они смирно сидели у его ног и скалили зубы.

– Вот, – сказал полковник, – выбирай любого. В тайге без хорошей собаки нельзя.

Зигфрида, прежнюю собаку Ловенецкого, в феврале задрал медведь-шатун. Из его клыков и когтей Ловенецкий сделал ожерелье, а Зигфрида похоронил в лесу, почти сутки костром оттаивая землю.

– Это Боаз, а это Яхин, – сказал полковник. Он называл себя единственным масоном на триста вёрст вокруг, а в Петербурге был досточтимым мастером своей ложи, поэтому и клички собакам дал масонские. Ловенецкий выбрал Яхина.

Два года назад полковник точно так же привёл в дом Ловенецкого Оэнуш.

– Вот, – сказал полковник, – охотнику нельзя без женщины.

Оэнуш осталась жить у Ловенецкого. Он стал называть её Аннушкой, или Аней. Несмотря на то, что её отец был русским, по-русски она знала не больше тридцати слов, что не мешало Ловенецкому разговаривать с ней на любые темы. Присутствие Оэнуш действительно скрасило и облегчило его жизнь. Сам Кунгурцев жил сразу с тремя женщинами из разных народностей, оправдывая это собственной любовью к этнографии.

– Кроме того, – говорил полковник, – я же последний представитель старинного княжеского рода.

Теперь по его двору бегало три княжича и две княжны в одежде из звериных шкур.

Три недели назад, в начале мая, Ловенецкий вышел из посёлка, попрощавшись с Оэнуш и Кунгурцевым. За это время он прошел больше сотни вёрст, описав большой полукруг в направлении с юга на юго-восток, дважды переправлялся через крупные реки и больше десятка раз через речки помельче, пересёк невысокий горный хребет и едва не погиб, сорвавшись с обледенелого утёса. Результатом этих невзгод и испытаний стали несколько золотых песчинок, не различимые на ощупь на дне мешочка из мягкой оленьей сыромяти, который ему сшила Оэнуш. Те реки и ручьи, которые за прошлый сезон дали ему почти пять фунтов золотого песка, в этот раз не дали ничего. Убедившись в бесплодности попыток намыть хоть что-то в уже разведанных им местах, Ловенецкий круто повернул на восток и, после пяти дней пути, оказался здесь, у подножия невысоких гор, поросших густым хвойным лесом, в местах, в которых он ранее не бывал и о которых не знал ничего. Всё, что у него было – это лишь старая, нарисованная от руки карта, составленная безымянным картографом лет пятьдесят назад со слов тунгусских и ороченских охотников, выменянная Кунгурцевым у старого тунгуса за пачку кирпичного чая.