Алексей Биргер: Похоронное танго

— Воды!.. — прохрипел старик.

Внучка достала из холодильника ледяную бутыль "Угличской" и свернула ей винтовую крышку — на удивление легко, очень часто крышка на бутылках их местной минеральной воды заедала: то ли аппарат, который автоматически завинчивал крышки, был неисправен и перегревал их так, что они излишне расплавлялись и прилипали к бутылке, то ли что.

Сейчас, во всяком случае, крышка открылась легко и просто, и внучка успела поднести умирающему полный стакан — взяв стакан из того красивого набора, который старик приобрел ещё в начале шестидесятых.

— И на кого я тебя оставляю?.. — проговорил старик, опустошив с треть стакана и отнимая стакан от губ. — Ведь и не расскажешь никому, чья ты… Ни к кому за помощью не пойдешь… Все тебя будут ненавидеть… Из-за меня.

— Сейчас другие времена, дедушка, — мягко сказала внучка.

— Верно, другие… Вон, и смертную казнь отменили, так что моя профессия, вроде как, ни к чему, — старика понесло на наболевшее. — А пенсия была какая!.. Тоже все сгорело. Пятьсот рублей брежневскими — это не полторы тысячи нынешних, на полторы тысячи не разгуляешься, так? Ты уж прости…

— За что, дедушка?

— За все. За то, что только я один у тебя и есть. Да и то… Никакой. Ты вот что… Ты дом продай. И побыстрее. Поняла? На этот дом отдельная история завязана. Нельзя тебе к нему прикасаться, только мне можно было, потому что… потому что… Нет, даже тебе не расскажу, почему. Но очень тебя прошу, продай его, как только в наследство оформишь, чтобы моя душа была спокойна.

— Хорошо, дедушка.

Старик вдруг беспокойно заерзал.

— А как ты думаешь, гореть моей душе в аду или нет?

— Что ты, дедушка! За что тебе гореть?..

— Сама знаешь, за что… — старик приподнялся на локтях. — Пластинку поставь, а?

Внучка, ни слова не говоря, откинула крышку старого громоздкого радиоприемника с затянутыми золотистой материей усилителями звука и в деревянном корпусе — под этой крышкой было отделение для грампластинок — и опустила иглу на пластинку, которая так и покоилась на вращающемся круге. В последние три недели эту пластинку крутили бессчетное количество раз.

— поплыло голосом Вертинского "Палестинское танго".

Старик жадно слушал, чуть приподнявшись на локтях — на большее его сил не хватало. Он любил ритмы танго, и всегда ставил какое-нибудь танго после работы, выпивая при этом стопку-другую. Чуть позже, достигнув высот в своем ремесле, и оставшись к тому же единственным исполнителем на большую область, он попросил, чтобы танго играло во время процедуры и заглушало звук выстрела. Ему позволили. И теперь ему чудилось, что он опять при деле, полон сил, что он идет по гулким длинным коридорам, и все посматривают на него с испугом и уважением, а он уже чувствует пальцем курок.

А внучка, уйдя на кухню, плакала перед бумажной иконкой, прикнопленной к стене, крестясь и бормоча ей самой придуманную молитву.

В мусорном ведре шуршала мышь: в это лето мыши стали добираться и до последнего, пятого этажа их пятиэтажки. Внучка не обращала на мышь никакого внимания.

Когда пластинка доиграла и, зашипев и щелкнув, отключилась игла, она вернулась в комнату.

Старик был уже мертв. Его голова запрокинулась, уголки губ чуть приподнялись, и могло показаться, будто перед смертью его посетило какое-то хорошее воспоминание или блаженное видение. Но, скорей всего, это было напряжение мускулов во время последней — и загодя проигранной — схватки со смертью.