Катерина Дорогова - Савва из Агасфера

Преподаватель сидел на возвышении и даже не поглядел на вошедшего Иву. Большинство студентов сидели позади, первые места пустовали. В обычные дни эти места, вечно свободные, далекие от других, занимал Ива, но сегодня его дело состояло в ином. Он пробежал наверх и занял парту в уголке, укрытом тенью. Перед ним оказался лист бумаги и автоматическая ручка.

Ива сосредоточенно смотрел на белизну, пытаясь нащупать точку, а затем принялся писать. Лекция началась; двери то открывались, то закрывались, скрипели карандаши, стучали ручки. Сперва Ива выписывал мысли в столбик, раскладывая их по строкам и отделяя по тематикам. У него набралось четыре заголовка: «Савве стало хуже», «Гаврила обманщик», «Во мне что-то растет», «Мне страшно». Ива перевернул лист, и слова легко полились из-под руки: «Если Савва сбежит, то мне его не найти. Я клялся Гавриле, клялся себе, а все рушится. Что эти пальцы, держащие ручку, что они – столь же преданные и девственные? Нет… себе я не лгу, я знаю, что мои сны вызваны моим падением, моим ужасным падением. И Савва знает, я чувствую, как он усмехается. Отчего он молчит? Отчего не обвиняет? Отчего, отчего, отчего – Савва?! Этот текст показывает, насколько зыбок покой в моей голове, да и остался ли он? Лгать я не стал бы, значит, хоть что-то осталось. Необходимо определить цель и средства, иначе я точно лопну, столько грязи, мелочи, гноя во мне! Хорошо, хорошо… Цель – завещание Гаврилы. Средства – Прохор? Средства – моя жизнь». Ива понимал, что не справляется и что вера Гаврилы не оправдывается, безумная, изначально обреченная. Хотя в то время он чувствовал силу порядка, силу чистоты и спокойствия, которую носил в себе. Гаврила не мог предугадать, на что решится Ива. Он ожидал этого от Саввы, но Ива – дело другое. «И что это со мной… Горячка? Я весь как в лихорадке, вспотевший, красный – и с ледяными руками, влажными ледяными руками. Еще вчера я как будто предугадал грядущий день, ощутил приближающуюся волну. Черти что!».

Он смотрел на студентов, молодых, озабоченных, легкомысленных, внимательно вслушивающихся и безалаберно развлекающихся. В этот миг они составляли его мир, и не было ни Саввы, ни Гаврилы, ни Прохора, ни даже его самого. Дивные макушки, округлые, приплюснутые, хранящие память мира в этой коробочке, окруженной сухим сеном.

Ива ощущал сотню нитей, рвущихся, перекочевывающих с места на место, соединяющихся с чужими нитями, – безобразный хаос. Ива не мог определить, откуда исходят толчки, отчего полки рушатся под натиском бешеных волн? У него есть время до вечера, пока Савва не проснется: нельзя показать ему совершившиеся изменения, нужна легенда. Савва поверит, Савва не станет проверять, он увяз в своих реальностях и не заметит подкидыша.

– Ваня! – Ива глядел в парту и не услышал оклика. – Ваня! Ну же, потряси его!

Иву дернули за плечо, и он резко обернулся, сильно вздрогнув. На него смотрела Любовь, большеротая, с заплетенными в косы волосами, старшая сестра Прохора, ненавидевшая Иву. Они ходили на один курс философии и нередко встречались.

– Прохор сегодня ждет тебя. Сказал, чтобы ты обязательно пришел. У него какая-то новая идея. Невероятно интересная, – она поглядела на своего соседа, улыбаясь глазами.

– Я… я не уверен, я сегодня обещал Савве… Передай ему, что я постараюсь.

Любовь, не дослушав, повернулась к соседу и отрешенно, холодно улыбнулась ему. Разговоры стихли, когда преподаватель крикнул на двух студентов и задал им вопрос. Они уставились на него в немом ужасе и замолчали. Иве хотелось рассмеяться, и он сказал голосом Саввы: «Пустоголовые трусы». Как можно сидеть в этой душной аудитории, выслушивать бормотание профессора, столь же дубинноголового, как все его студенты, притворяющиеся примерными слушателями? И всякий называет себя человеком, всякий мнит себя свободной личностью, верит в собственную независимость и исключительность. Смешные люди! Куда вы бежите, что делаете? Безумие…

Желтый, подрагивающий свет аудитории раздражал, дергал нервы; сливаясь с синевой улицы, он превращался в грязно-зеленую навозную лужу, размазанную по серому асфальту. Ива втягивал в себя эти темные цвета и вместе с тем пытался отогнать мрак, застилающий душу. Он смял в кулаке исписанный лист и бросил его в сумку. Тревожно осматриваясь, он думал: «Проверить Савву… Сходить к матери… Прохор…». В мыслях он уже пробегал улицы, открывал подъездную дверь, чтобы вломиться в квартиру и увидеть, как Савва, скучающе глядя на него, фыркнет и скажет: «Ну, вот и наш чижик-пыжик! Интересные лекции, а?». Ива не мог терпеть; казалось, в настоящую минуту, пока он сидит здесь, в потасканной аудитории, где-то страдает Савва и нуждается в нем. «Не нуждается, никогда не нуждался. Лжешь!». Ива знал, что лжет себе, и оттого мучился сильнее. Какое удачное свойство человека, недоступное Иве, – умение солгать самому себе.