Катерина Дорогова - Савва из Агасфера

Передо мной стояло полотно, почти законченное и самое неудачное, как мне показалось. Я редко выдаю нечто по-настоящему интересное, полотна мои серы и не цепляют взгляд. Но Ива щебетал о красках, о прекрасно переданной форме, о композиции, но так он говорит о любой моей работе – восхваляет и восхищается. На деле же главная фигура картины, девушка в синем платье, плохо вмещалась в размер, ноги ее слишком низко располагались, голова – слишком высоко. Окно вышло и вовсе нелепым: я бы замазал его, да заменить нечем. И все же мрак полотна, эти гнетущие цвета, лицо, изуродованное в крике, – влекли меня, не позволяли смыть краску, изрезать холст, как делал я десятки раз. И вот оно, стоит на высшем постаменте моего чулана, глядит на меня, ухмыляется. Говорит: не идти? Ива наверняка недовольно наморщится, может, разозлится, а затем, притворившись успокоенным, станет вечером упрашивать меня не приспускать следующий день. Я вижу эти праведные глаза, опущенные вниз, скрещенные руки, тихий голос, успокаивающий, но раздражающий меня. И все равно этот монашек впечатывается в сознание, я продолжаю о нем думать! Всякий раз я намеренно иду против его советов, становлюсь приятным, когда он ожидает от меня худшего, становлюсь жестоким, когда он ожидает снисхождения, – и все так же Ива стоит надо мной, как игемон, молчит и выносит приговор. Меня злит мнимая чистота, за которую он цепляется, которой он дорожит, как самим собой; злят судороги, когда он видит во мне хаос, злит вытянутое в жалости лицо. Ива закутывается в слои неприкосновенности, лжет себе, а видит ложь во мне. Разве это не высшее лицедейство? Он мог создавать иллюзии, мог дурачить меня, но я видел их с Прохором, и теперь Ива не смеет попрекать меня развратом. «Он никогда не говорил подобного», – думается мне. Это лишь отголоски тени Ивы… лишь след… Я остаюсь правым, зачем мне лгать об Иве? Они с Прохором друзья, ведь Прохор не грубит ему; но Прохор не чувствует, как Ива давит взглядом на сознание, ему не нужно защищаться, выдумывать хитрые и непредсказуемые ходы. Я вижу во мгле их склоненные головы, колючие волосы Ивы и светлые, как лен, – Прохора. Слышу их шепотки, слышу, как хриплым, робким голосом Ива читает свою философскую дрянь.

«Это будет моя дипломная работа. Как думаешь, примут ее? Ведь отбор строгий. Послушай, один знакомый, так, с прошлого курса, рассказывал мне…» – «Ива, оставь меня. Работа твоя паршива, я слышать о ней ничего не хочу. Иди к Прохору: он с радостью выслушает тебя, поглядит телячьими глазками… Этими круглыми, бестолковыми глазками» – «И пойду!» – «Черт возьми, а мне есть дело? Выйди, в конце концов, из моей комнаты» – «Ну ты и подлец! Это моя квартира!».

Бесконечный разговор, тянущийся из ниоткуда в никуда. Зачем приходит он ко мне, зачем я отвечаю ему? Если бы мне было, куда уйди…

Матрац. Грубый, впитавший мои грязные сны, грязные мечты, цели, надежды, ждущий меня, гнущий свое. На нем лежит Бердяев, а на полу стоит сумка, высунув язычок-тетрадку. Я потянулся к подушке, набитой какими-то шариками от боли в спине и шее, и принялся мять ее, скручивать пополам, выдавливая внутренности в одну сторону. Глупо тянуть и дальше, пора решать. Зачем я разыгрываю комедию, думая, что-то прикидывая, если давно выбрал путь, еще до всех этих сомнительных мыслей? Знаю, знаю, что обманываюсь, что прикидываюсь для кого-то, кого в комнате нет, – зачем? Я не могу попросту сказать: нет, не пойду, к черту все это дело. Мне необходимо поломаться, ибо тогда приходит мнимое успокоение, призрачное, но все еще нужное.

Я бросаю подушку на матрац и, вздохнув, сам заваливаюсь на него. По комнате проходятся волны напряжения от моего тяжелого тела; Кляча, взвизгнув, спрыгивает на пол и долго, с презрением, смотрит на меня.

– Что, ненавидишь меня? – Кляча как будто улыбается. – Проваливай!

А новый день уже светится, радуется своему наступлению, сияет и будит толпу простаков. Туман уходит вниз, под землю, и никто не успевает увидеть, как он исчезает.

Ива проснулся в темной, зашторенной каморке от тикающих звуков, исходящих из стоящего на полке будильника. Он чуть потянулся на кровати, широко развел руки и замер, уставившись в потолок, с трудом вспоминая прошедший сон. В голове медленно всплывали картинки, чувства, переживания. Ему вновь снился монастырь; бесконечные дороги, холмы, через которые он перебирается с палкой и кулёчком за спиной, разливы лугов, сена, дружелюбные попутчики. И каждая дорога вела к монастырю, стоящему на высоком холме, к лесу, устроенному вокруг, как крепость. Когда он впервые увидел сон о монастыре, несколько месяцев назад, ему это показалось забавным: он рассказал эту шутку в кругу друзей, и Гаврила, ведущий себя чудно уже которую неделю, вдруг сказал: