Фред Варгас - Холодное время

– Рта не раскрыл. Врач констатировал состояние агрессии… Минутку, я даже записал… “Состояние деструктивной агрессии, – прочел Адамберг, – характеризующееся острой фрустрацией и чувством ненависти, скорее всего психопатического происхождения”. Он разбил все, что мог, в своей палате – телевизор, телефон, окно, тумбочку, и ему вкололи успокоительное. Вы никогда не замечали в нем такой агрессивности?

– Нет, – сказал Шато, покачав головой, – нет. Хотя кто знает.

– Каким он был судьей?

– Говорят, беспощадным. Я не хотел обращать внимания на эти слухи, мне от них становилось не по себе.

– Почему?

– Слишком уж страстно он увлекся революционным трибуналом. Иногда перегибал палку. В частности, он с усмешкой заявлял, что по сравнению с ним наши суды – это просто детский сад.

– Вы были друзьями?

– Коллегами. Он всегда держался отчужденно. Ему было свойственно обостренное чувство социальных различий. Я-то всего лишь бухгалтер, а он судья. В среде, где он вращался, его собеседниками были заметные фигуры из мира политики и финансов. Блондин говорил, что он устраивал роскошные приемы на своей вилле в Версале, где собирались, так сказать, лучшие люди. Или худшие, как посмотреть.

– А Блондина приглашали?

– Он известный психиатр из больницы Гарша.

– Именно там Брюнет просил его охранять.

– Самозванец. – Шато пожал плечами. – Шарль никогда не был психиатром. А вам сказал, что был?

– Да.

– В этом есть доля истины, потому что он очень увлекался психиатрией. Он пытался “угадывать” людей и вечно мучил Блондина вопросами, можно ли по тому или иному признаку, жесту, выражению лица или интонации понять, что человек особенно уязвим? Что он пребывает в депрессии, что его терзают угрызения совести? Он пытался найти в человеке слабое место, так сказать. И, приглашая Блондина на свои вечеринки, поручал ему разнообразные задания. Изучить того или иного политика, банкира, промышленника и дать ему полный отчет. Блондину это совершенно не нравилось, он говорил, что он врач и не намерен лезть людям в душу, но Шарль обладал даром убеждения. Его слушались, и всё тут. Но иногда, – улыбнулся Шато, – он начинал бояться меня или, того хуже, невольно восхищался мною.

– Когда вы были Робеспьером?

– Браво, комиссар. Он же отчаянный робеспьерист. Он упрекал своего кумира только в одном: его пресловутой добродетели. Еще ему не нравилось, что Робеспьер ни разу не захотел присутствовать при казни. Вид крови внушал ему отвращение. Брюнет считал, что это все просто гадкое лицемерие. “Вывод дилетанта, друг мой”, говорил ему Блондин. Но Шарль не отступался. Он желал видеть Робеспьера не кабинетной крысой, а человеком действия, который собственноручно рубит головы и, проносясь по улицам вместе с народом, насаживает их на штыки, а потом сам поднимается на эшафот, чтобы привести в действие нож гильотины. Сейчас все становится понятно: Шарль просто обожал кровь, казни, бойню. И самого себя. Почему бы не пожертвовать двумя спутниками в Исландии, если благодаря этому он выживет? Неясно, правда, почему он ждал столько лет, прежде чем начать убивать их одного за другим. Или его вдруг захлестнула слепая ярость?

– Это слепая самозащита. Алиса Готье призналась первой, и с тех пор равновесие в исландской группе пошатнулось. Следом мог расколоться Амадей Мафоре, а за ним и его отец. И Виктор тоже. Он терял контроль над группой. И решил с ними покончить раз и навсегда.

– У меня это не укладывается в голове, – повторил Шато в тринадцатый раз. – Шесть убийств, пять покушений. Как, кстати, та женщина, в которую он стрелял в лесу, словно чудовище Фуше?

Адамберг остановился:

– Они говорят, прогнозы делать рано.

– Сожалею. После последнего июльского собрания, то есть заседаний восьмого и девятого термидора, я распущу Общество.

– Вы сказали, что имеющихся средств, переданных Мафоре – по приказу Шарля Рольбена, как вы понимаете, – вам хватит, чтобы довести до конца свое исследование.

– Уже все равно, комиссар. Продолжать было бы просто неприлично. Занавес опустился. К тому же, когда станет известно, кем был Шарль на самом деле, что он натворил и секретарем какого общества являлся, скандал все равно разразится и сметет нас. Наша песенка спета.

Стемнело. Шато сел на скамейку, вытянув ноги, но спину он по-прежнему держал прямо. Адамберг закурил.

– Почему, собственно? – спросил Адамберг. – И почему не продолжить жить с ним иначе?