Анна Элфорд - 313 дней - Агапэ

Грейс

Истории всегда случаются в самый заурядный день, когда их и не ждёшь. Али и Логан едут в отдельной машине точно за нами; оглядываюсь и нахожу их глазами среди зелени сосен и придорожных кустарников, что растут по краям автострады. Детская наивная серая тоска накрывает волной в этом движущемся судне где-то посреди глуши; красоты тихоокеанского бриза и побережья, как на рождественской открытке, уже давно скрылись

– Обычно ты всегда радуешься выставкам искусников-художников!

Я не ответила Алексу, и он ребячески коснулся моего лица пальцами, заявляя, что украл нос, и я сделала вид, будто обомлела. Как в детстве с отцом, я озорно засвистела, ахнула. Мы с другом разыгрались, но Зед пресек наше обыденное хулиганство.

– Ну, всё, господа, мы на войне, – в своей энергичной раздражённой манере сказал Зед.

– И зачем вы это делаете?

– Разве мы занимаемся чем-то криминальным?

– Нет, но просто ты, дорогая, сама по себе излучаешь сплошной негатив. А зачем тебе вообще этот шарф, Грейс? На улице двадцать градусов!

– Надо же. Ему ничего не нравится! – Алекс сразу шел и что-то делал, пока мы с Зедом тратили время на пустые пререкания, не зная уж, всегда ли мы говорим с сарказмом. Просто порой слишком много подразумевается; а истину затем сложно найти. – Кто-нибудь, бросьте моего брата снова в океан, – припомнил Алекс свою выходку годичной давности.

– А сейчас мы все замолчим и перестанем дурачиться, – отрезала я, и парни послушали меня. – Зед поведет машину так, чтобы мы не разбились от его скачущего уровня желчи. А Алекс станет моей подушкой. «Но Зед хороший, обаятельный», – думала я.

Он разбирается в биологии, уж в этом-то знает толк! В его сухости, практичности нет ничего плохого. Зед смотрел на чистое небо. Играла тихая музыка.

– Мое плечо всегда готово, Грейси. – улыбается Алекс, и солнечный свет падает на его коротко стриженные белые волосы.

Никто: ни Зед, ни Алекс, ни Кэррол (моя мать) – не понимает значение «Грейси». Так нежно меня называл мой отец Тэд лет десять назад, словно в другой жизни. А Алекс без малейшей капли сочувствия протягивает руку к приоткрытому окну, сдавливает пальцами твёрдое, похожее на череп насекомое и выкидывает его на ветер. С тем же беззвучным смешком стучит пальцами. Сон окутывает разум, и я закрываю глаза и трусь виском о ткань рыжей толстовки друга. Алекс нагибается, развязывает шнурки и сбрасывает правый, а вслед за ним и левый башмак. Размяв ноги, он предлагает лечь, и я соглашаюсь. В таких тёплых, неудобных объятиях лучшего друга я мысленно говорю Зеду: «Не ревнуй, блондинчик». От Алекса чувствуется перегар. Его задранная кверху ступня мирно отбивает такт. Алекс начинает петь жидким тенорком.

Мы заезжаем в дом Кэррол и Майка (моя мать и отчим соответственно) и остаёмся на несколько часов в их доме американской мечты. Крашеные рыжие волосы Кэррол, ее зелёные глаза, подчёркнутые тонкой линией чёрного карандаша, и губы, покрытые слоем насыщенной красной матовой помадой, – обычный образ. Она была замешана в какой-то известной интриге восьмидесятых годов, ныне забытой. Кэррол испорчена пороками, от нее отшатываются все встречные мужчины, кроме наивного Майка.

Но вот мы с Зедом за руку выбегаем на улицу, где душно, сухо, знойно даже в сумерках. Смеясь над нами, из дома выскальзывает Логан. В светских нарядах мы вновь отправляемся в путь на такси; водитель давит на газ; солнце клонится к горизонту; постепенно темнеет. Глаза Алекса, выкаченные, похожие на странные каменья, уставились в одну точку за высотные здания, что наполнены искусственными огнями. У выставочного зала элегантные дамы и господа медлительно заходят внутрь, а Али выскакивает из машины первой, с радостью загоняя нас в здание; бант в ее волосах так иронично подмечает ее детскую веселость, которая, впрочем, присуща и мне, и каждому из компании моих друзей.

Первый и второй этаж объединены и окрашены приглушённым светом. В коридоры с картинами выходят множество дверей, а сами полотна подвешены к потолкам – тщательно выписанные потемневшие импрессионистские пейзажи или (таковых ещё больше) серии портретов шести девушек из разных эпох, мирные, уютные сценки.

Мои друзья разбредаются кто куда; через несколько дюжин мимолётных словесных перепалок меня более не заволакивает лица чужаков, и полубоги превращаются в простых людей. Нет необходимости прибегать к актёрской игре – моей работе; перемещаясь вдоль запутанных лабиринтов стен то с джентльменом, то с дамой, встречая скучающего Алекса или задумчивого Зеда, я не заметила, как осталась одна, и замечталась, глядя на полотна в главном помещении. Картины так разнородны; в живописи отражается характер артиста – что-то немного резкое, чувственное, но утончённое и цепляющее за душу. На одном из полотен изображена на редкость дружная весна с зеленеющей поляной и девушкой (женщина приобретает особое очарование, когда становится неотъемлемой частью природы); она в кружевах благочинно дремлет, надёжно укрыв свои сокровища тканью покрывала, и будет, как я полагаю, дремать вечно. И сияет роса крупными чистыми бриллиантами, но всё же что-то, да и ускользает от глаз, как бы предупреждая: «Это не рай, чтобы всё было идеально, дорогуша». Я аккуратно пробираюсь сквозь толпу к другому болезненно выразительному полотну, где преобладают цвета, какие можно представить при безумном смехе: один из солдат, сжимающий оружие, лежит согнувшись поодаль в неглубокой луже, пытаясь ползти, но вовсе не в сторону блиндажа. Тут мои мысли прерывает артист-брюнет, старше меня, в белоснежной рубашке и темном костюме в клетку; на вид ему около двадцати одного, но не по годам матерый и звонкий. Он меня подхватывает под руку (так же, как и все дамы и господа до этого; но – ах! – они не вели таких приятных разговоров, как этот молодой человек).