Эй Джей Гнюзи - Девочка из стен

— Эдди! — Это был голос брата. — Ты тут еще? Мама сказала идти домой.

Задняя дверь захлопнулась.

Темнело. Эдди бродил по двору с тех самых пор, как вернулся из школы. Считал шаги и воображал себя рыцарем. Раскинувшееся позади поле заросло желтым чертополохом, стебли которого превратились в шипастых существ, в его врагов. Они наблюдали за Эдди из высокой травы и строили планы по захвату его замка, а он расхаживал взад-вперёд и продумывал оборону. Он знал, что пора бы уже вырасти из этих фантазий. К домашней работе он не притронулся, но в конце учебного года ее было не так много. Эдди поднял взгляд на посеревший в сумерках дом. В окне кабинета проплыла фигура отца. Зажглась лампа. Надо было идти домой. Эдди осознал, что избегал этого.

— Поторапливайся, черт тебя подери! — Снова брат. — Она не отстает, так что тащи свою задницу внутрь!

Поле позади него зашуршало травой. По двору заметались тени. Открывая сетчатую дверь, он заметил запутавшуюся в ней ящерицу. Ее конечности неестественно изогнулись, а желтые глаза почти вылезли из орбит. Кожа высохла до темно-коричневого цвета. Он не мог понять, мертва ли была уставившаяся на него ящерица.

Элиза сидела на кухонной стойке, доедая остатки овсянки с изюмом. Белка на лужайке за окном усердно чистила мордочку лапками и вдруг замерла, будто занервничала, почувствовав чье-то движение.

Кошка?

Вытянув шею, Элиза оглядела притулившиеся к дому кусты азалии и заросли офиопогона, обступившие гараж, — никаких признаков трехцветки. Она не появлялась уже не первую неделю. Элиза даже нарушила давний собственный завет оставить кошку в покое — и отправилась искать ее под домом. Она была почти уверена, что, увенчайся эта затея успехом, животное пришло бы в ярость. Выгнув спину, кошка замахнулась бы на нее лапой и зарычала бы, как рычал тогда Эдди. Но ничего подобного не произошло — логово пустовало. Была кошка — и вот уже нет.

Элиза сжала между большим и указательным пальцами изюминку и раздавила ее. Дни пересыпались друг в друга сухими хлопьями. Такие же блеклые и однообразные. Компанию ей составляла только белка. И овсянка.

Всемогущий Один! Очередной мучительно долгий день.

Иногда ей хотелось прокрутить день, как видеозапись. Свернуться в своем укромном уголке и дремать, пока тени переползают справа налево по сосновым половицам чердака, остужая только согревшиеся под солнцем доски над ее убежищем. Но каким бы легким и приятным это ни казалось, она понимала: мало что может быть более рискованным. За отказ от еды, воды и уборной придется поплатиться чуть позже — естественные потребности непременно настигнут ее, когда Мейсоны будут дома. Две ночи назад ей приснилось, что она — скелет под половицами, неподвижно лежит и наблюдает, как до щепки выгнивает крыша, обнажая беснующиеся в диком ночном танце звезды. И во сне ей чертовски, пугающе это нравилось.

Нет, Элиза не могла позволить себе валяться и хандрить, упуская возможность подкрепиться и наполнить бутылку водой. Не могла позволить себе ослабеть или заболеть. Чтобы жить дальше — нужно заставлять себя жить дальше. И она заставляла.

Белка за окном опустила лапки и бросила на нее печальный взгляд.

В сочувствии Элиза не нуждалась. Особенно от белки.

Она спрыгнула со стола и пересыпала недоеденные отруби обратно в коробку. В кладовке она, будто по лестнице, взобралась по полкам и пристроила хлопья на место. Белка тем временем скрылась с глаз, перекочевав на ветку повыше, — но Элиза по-прежнему слышала ее ворчание. Внучатые часы окликнули Элизу скворечьим щебетом — этим утром она не спешила вставать и теперь отставала от графика. Элиза подошла к раковине и принялась мыть миску.

Еще один день — еще одна тарелка. Кран зашипел, будто барахлящий телевизор. Она прошлась желтой губкой по краям, нырнула к белому дну пиалы, насухо вытерла ее полотенцем и, напевая, водрузила на место — в шкаф. Элиза так отвлеклась, что не услышала ни скрежета провернувшейся разболтанной ручки боковой двери, ни тихой поступи, прошелестевшей по полу библиотеки и прихожей, ни прерывистых шагов по ковру гостиной.

Элиза думала о птицах — о скворцах, которых она видела примерно год назад. Их безумный гвалт разбудил ее рано утром. Самая настоящая какофония — они единогласно щебетали, прямо-таки заходились в трелях, будто сигнализация споткнувшейся о город весны. Элиза никогда не слышала, чтобы птицы так громко кричали. Мама, проходившая по коридору, заметила, что Элиза проснулась, зашла в комнату и отодвинула занавеску: