Эмили Локхарт - Мы были лжецами [litres]

На левой: «Будь немного». На правой: «Добрее».

Снаружи Тафт и Уилл шалят в японском садике. Они ищут необычные камни. Я присоединяюсь к ним. Они приказывают мне искать драгоценные и те, из которых получатся наконечники.

Тафт дарит мне фиолетовый камушек, так как помнит, что я такие люблю. Я прячу его в карман.

В тот день мы с дедушкой снова выбрались в Эдгартаун. Бесс настаивает, чтобы отвезти нас, но, когда мы добираемся до места, уходит по своим делам. Я выбираю симпатичные сумки из ткани для близняшек, а дедушка настаивает на покупке книжки со сказками для меня.

– Я вижу, там впереди Эд! – говорю я, пока мы ждем у кассы.

– Ага.

– Он тебе не нравится.

– Не слишком.

– Но он здесь.

– Да.

– С Кэрри.

– Именно. – Дедуля хмурится. – А теперь перестань мне докучать. Пошли за ирисками, – говорит он. Так мы и делаем.

Поездка выдалась отличной. Он лишь раз назвал меня Миррен.

День рождения празднуется во время ужина, с пирогами и подарками.

Тафт хмелеет от сладкого и расшибает колено, падая с большого валуна в саду. Я веду его в ванную, чтобы найти бинты.

– Миррен всегда бинтовала меня, – говорит он мне. – В смысле, когда я был маленький.

Я сжимаю его руку.

– Хочешь, теперь я буду бинтовать тебя?

– Заткнись. Мне уже десять.

На следующий день я иду в Каддлдаун и заглядываю под кухонную раковину.

Там мочалки и очистители с лимонной отдушкой. Бумажные салфетки. Бутылка хлорки.

Я подметаю разбитое стекло и спутанные ленточки, запихиваю в пакет пустые бутылки. Прохожусь пылесосом по раздавленным чипсам. Оттираю липкий пол на кухне. Стираю белье.

Я мою грязные окна, кладу настольные игры в шкаф и убираю мусор в спальнях.

Оставляю мебель стоять так, как нравилось Миррен.

Повинуясь импульсу, я беру блокнот и шариковую ручку в комнате Уилла и начинаю рисовать. У меня получаются жалкие фигурки из палочек, но ясно, что это Лжецы, их ни с кем не спутаешь.

Гат со своим аристократическим носом сидит, скрестив ноги, и читает книгу.

Миррен в бикини танцует.

Джонни надел маску для подводного плавания и держит в одной руке краба.

Когда рисунок закончен, я приклеиваю его на дверцу холодильника рядом со старыми изображениями папы, бабушки и ретриверов.

Давным-давно жил-был король, у которого было три прекрасных дочери. Они выросли и родили много-много прекрасных детишек. Вот только случилось несчастье… Нечто глупое, преступное, ужасное, то, чего можно было избежать, чего не должно было случиться, и тем не менее, в конце концов, это можно простить.

Дети погибли в пожаре – все, кроме одного ребенка.

Остался лишь один, и она…

Нет, не так.

Дети погибли в пожаре, кроме трех девочек и двух мальчиков.

Остались три девочки и два мальчика.

Каденс, Либерти, Бонни, Тафт и Уилл.

Три принцессы-мамы выли от ярости и отчаяния. Они пили и покупали что ни попадя, голодали и драили дома как одержимые. Они простили друг друга и рыдали от горя, искали поддержки у близких. Отцы тоже бушевали, хоть были очень далеко; а король погрузился в тихое безумие, из которого редко выходил.

Дети были не в себе и грустили. Они сгибались под тяжестью вины за то, что выжили, сгибались от мигреней и страха перед привидениями, от кошмаров и странных увлечений, наказания за то, что они были живы, когда остальные – мертвы.

Принцессы, отцы, король и дети – семья треснула как яичная скорлупа – хрупкая и прекрасная: ведь они всегда были прекрасны. Казалось, словно… словно эта трагедия знаменовала конец семьи.

Возможно, так и было.

Возможно, нет.

Они все еще казались прекрасной семьей.

И знали об этом. На самом деле печать трагедии со временем превратилась в печать гламурной загадочности. Источником восхищения тех, кто смотрел на семью издалека.

– Старшие дети погибли в пожаре, – говорили жители Берлингтона, соседи в Кембридже, родители одноклассников из частной школы нижнего Манхэттена и пенсионеры из Бостона. – Остров загорелся. Помните, пару лет тому назад?

Три прекрасных дочери стали еще прекраснее в глазах своих наблюдателей.

И этот факт не остался незамеченным. Даже их отцом, пусть и теряющим разум.

И все же оставшиеся дети – Каденс, Либерти, Бонни, Тафт и Уилл – знают, что в трагедии нет ничего гламурного.

Они знают, что в жизни трагедия разворачивается совсем не так, как на сцене или на страницах романов. В жизни она не является наказанием или суровым уроком. Ее ужасы затрагивают множество человеческих судеб.